Безжизненное тельце щенка аккуратно подобрали на широкую совковую лопату, отнесли под кран, ополоснули, завернули в подвернувшуюся под руку не самую чистую тряпицу и уместили в скворечник, криво скроенный сыном на уроках труда. Из того, что валялось в сарае, только этот неказистый птичий домик более-менее подходил для печальных нужд. Пока за порушенным забором копали ямку, Старый Пёс улучил момент и в компании таких же мелких, глупых и безмерно любопытных оболтусов подкрался к лежавшему на траве скворечнику. Толкаясь носами, они поочередно заглядывали в круглую дырку, изначально проделанную для неизвестной птицы, теперь уже обреченной на бомжевание. Ничего внутри они толком не рассмотрели, только неровную и пугающую темноту. Спутники Старого Пса тревожно поводили носами и в глазах их была различима капля восторга, подмешанная в страх, как бывает только в щенячьем возрасте. Сам Старый Пёс тоже проделал носом все предписанные в таких случаях пассы – не мог же он отстать от товарищей, – но, по правде сказать, страха не ощутил, восторга тоже, только в горле запершило противно, словно землю ел. Он попытался прочистить горло и издал странный, необычный звук «воо-ууу!», напугавший его самого и немало озадачивший, так он подумал, людей.
Во всем виноватый мальчишка ни с того ни с сего как подкошенный рухнул в траву и заколотил по ней руками-ногами. Видно, наказывал ее за то, что оказалась такой скользкой, не помогла совладать с непослушной машиной. Мать бросилась к нему успокаивать и поднимать, а отец хмуро посмотрел в сторону четвероногих искателей приключений и погрозил лично Старому Псу черенком лопаты: «Цыц, сказал! Выть он мне тут будет, шмакодявка…» И, сплюнув в сторону, поругиваясь, продолжил ожесточенно ковырять землю неудобной, все той же совковой лопатой, на которой к последнему омовению относил погибшую псину. Старый Пёс знал, что с другой стороны их убежища к стене прислонена нормальная лопата, штыковая, но с советами и подсказками лезть не стал, был научен. Лишь только у Старого Пса прорезался интерес к миру и его порядкам, родители втолковали ему, что большинство людей не выносят указаний на их ляпы, потому как мнят о себе слишком много. «А те, что не большинство, то есть оставшиеся, те еще опаснее! Поскольку умеют эти чувства скрывать, то есть мнят о себе еще больше». Таков был урок. Наконец мужчина разобрался с ямой. Он бессмысленно заткнул смотровое окно в скворечнике пучком сохранившей влагу травы… Бессмысленно потому, что больше никого не тянуло заглядывать внутрь. И упокоил несчастную сестру Старого Пса в мягком, казавшемся издалека маслянистым, грунте.
К вечеру мужчина поправил забор. Урон оказался отнюдь не пустячным: два пролета были снесены напрочь, не меньше трех дюжин штакетин превратились в щепу, один опорный столбик будто срезан, другой повален. Что особенно впечатлило Старого Пса и на всю жизнь осталось для него наукой – весь этот разгром был учинен за считаные секунды, собаки только и успели, что пару раз моргнуть.
Могилка сестры Старого Пса оказалась снаружи вольера, но совсем рядом. Несерьезное возвышение, незаметное, как и недолгая жизнь сестры Старого Пса, но в отличие от жизни ничего больше не обещающее. Рыжую землю женщина обложила осколками красного кирпича. Их валялось превеликое множество возле недавно отстроенного гаража, где нынче от возмущенных, но больше боязливых собачьих глаз прятался сам насмерть перепуганный и насквозь виноватый автомобиль.
К ночи выяснилось, что пропал набедокуривший мальчуган. Хозяева фермы спохватились его искать, потом разбудили соседей, заручились их помощью. Они искали всю ночь, перекрикивались, перемаргивались фонарями. Старый Пёс различал в далеких голосах тревогу, страх и радовался, что ночует не один. А к утру на мотоцикле и древней «буханке» подтянулась милиция. Люди в форме много шутили насчет собачьей мелюзги, предлагая проверить ее на пригодность, но гражданские шутки не поддержали и до милиционеров дошло почему. Всё веселье свернулось как молоко, соприкоснувшись с лимоном. Нашли беглеца, когда снова уже собиралось темнеть, – несчастного, зарёванного, голодного, с исцарапанным лицом и руками. Старому Псу было жалко смотреть на него, и он специально сбегал к поправленному забору глянуть на могилку сестры. Не хотел попусту растрачивать жалость, сестру было «жальче». Краем уха всё равно следил за происходящим, убеждая себя: «Это я для того, чтобы никто не подкрался, неслышимый, а то мало ли…» Вроде как мальчишка заблудился в лесу и чуть было не сгинул в болоте.
Неделю проштрафившийся парнишка, которого все собаки, и Старый Пёс, называли полюбившимся, однако не имевшим к действительности касательства словом «сраный», безвылазно просидел дома. Потом он стал появляться на улице. Правда, ненадолго. По жизни ему пора было возвращаться в школу, но по бумагам – рано, не выписали с больничного, мать врачиху по дружбе уговорила. Женская дружба отличается от мужской, и врачихе был безвозмездно дарован кобелек из того же помета, из которого был Старый Пёс. Хозяйка фермы назвала его лучшим, и врачиха поверила. Так Старый Пёс узнал о лживости заводчиков, доверчивости врачей и мздоимстве как инструменте взаимопомощи. Надо сказать, что эти знания ни разу ему не пригодились. Или пригодились так, что он об этом не догадался.
Каждый день мальчишка заглядывал в злополучный вольер. Он брал щенков по очереди на руки, Старого Пса тоже, прижимал к груди, нежно гладил их и сбивчивым шепотом, захлебываясь словами, молил о прощении. Мальчик плакал, таясь, чтобы не услышали взрослые, но скрытно плакать у него не получалось – всякий раз выходило навзрыд. Отец ругался, но заученных сворой слов не употреблял, был сдержанней. Впрочем, может быть, что наоборот, но собаки толковали незнакомые слова в его пользу – хороший был дядька. Потом он закуривал и уже себя ругал «старым дураком», «раззявой», что «прошляпил сына» и «жизнь просрал». Мать считала его самобичевание недостаточным, добавляла к его словам «бесчувственного», «грёбаного алкаша», обнимала мальчишку и ласково уводила в дом. По дороге плакала вместе с ним.
Они шли по мощеной дорожке: крупная, широкая женщина, на локтях-пятках словно черепашки селились панцирями наружу, и на полголовы переросший мать нескладный мальчуган, похожий на поломанного и ожившего Буратино, о котором Старый Пёс ничего не знал, но интуитивно угадывал образ, для него безымянный. Совершенно разные люди, но плечи их странно одинаково вздрагивали. А потом мальчишку собрали и увезли в город. Обитатели фермы перешептывались, будто поместили его в какую-то специальную клинику для таких людей, которые по случайности лишают собак жизни и потом все время переживают, и никак у них не получается пережить. «Там кормят?» – интересовался Старый Пёс у соратников по бараку. В те дни он готов был есть не переставая. Увы, к этому оказались не очень готовы другие собаки. Люди, надо сказать, тоже. Поэтому у него, не переставая, сосало под ложечкой. «Там лечат», – разъяснили ему. И интерес Старого Пса к далекой клинике моментально угас.
Потом ему прогнали глистов, аппетит пришел в норму, и «добытчик» опять превратился в «пытливый ум», а с точки зрения окружающего собаконаселения – в форменного надоеду. По идее, он вполне мог вновь заинтересоваться болезнью мальчика и его судьбой, но нет, не случилось. Видимо, подвернулось что-то более интересное. Что именно – Старый Пёс давно позабыл.
Редко, но все-таки он вспоминал о неумехе водителе, беглеце, у которого после всех злоключений «крышу снесло», как говорили собаки постарше. Они же дразнили его обидно звучавшим словом «психованный». Старый Пёс считал, что это от зависти, оттого, что больших собак мальчишка не брал на руки и они не знают, какие они у него были неуверенные и добрые, и что лизать мокрое лицо было солоно и приятно. Он не заметил как простил мальчугана. Сестру он жалел отдельно. Эти два существа жили в его голове словно в разных мирах, что в общем-то, по несчастью, так и было. В конце концов, щенячья наивность позволила Старому Псу возложить вину за гибель сестры целиком и полностью на очумевший автомобиль. Утверждавших иное он не слушал. А когда Старый Пёс подрос настолько, чтобы разобраться в трагическом происшествии и разобрался, то, как ни странно, жалости к мальчугану, которого он больше никогда не встречал, отнюдь не убавилось. К людям в целом он тоже не охладел. Зато страх перед машинами – неважно, был в них кто-нибудь или нет, двигались они или стояли, – никуда не испарился. Впрочем, страх не всегда был одинаков – чем здоровее было авто, тем наглее становились мурашки, их страх запускал под шкуру Старого Пса. Порой пёс задумывался: стоило ли во всем этом копаться, разбираться, если в результате ровным счетом ничего так и не переменилось, все осталось как было? Сочувствие горе-гонщику, страх перед непредсказуемыми убийцами на колесах… На поверхности ответа не было, а если Старому Псу не хотелось во что-либо углубляться – в этом случае точно не хотелось, – он легко себя успокаивал: «А что, собственно такого? Да ничего. Жизнь такая… непеременчивая. И я в ней такой… постоянный».
