Здесь нам с Гейлом расставаться. Но только после того, как мы переобуемся и возьмем вещи из шкафчиков.

— Что, готов к контрольным? — мы с Гейлом сворачиваем налево. Там расположены наши шкафчики — среди множества таких же небольших гробиков из алюминия.

— Мортем, заткнись про это. Ни слова боле. — Гейл встряхивает за спиной сумку, а затем лезет в правый карман брюк. Оттуда он выуживает связку ключей.

— Окей-окей. Просто как мы с тобой гуляли… — мы останавливаемся у своих шкафчиков. Мой номер — четырнадцать, его тринадцать. Я достаю свои ключи из кармана худи, надетой поверх тонкой майки. Вообще у нас есть школьная форма, но я ее никогда не соблюдал.

— Морте-е-ем. — Гейл открывает свой шкафчик парой умелых движений и залезает в него с головой.

— Да ладно-ладно. — я повторяю те же действия, что и мой друг.

Мой шкафчик, в отличии от шкафчика Гейла, довольно пуст. Нейлсон расклеил на внутренней стороне дверки наклейки и бумажные фигурки, а внутри все засыпал стащенными у племянницы блестками. Я же оставил все как было. Я вообще не часто заглядывал в шкафчик. Потому смысла обустраивать его не видел. Единственное, что у меня тут лежало — учебники, и тех немного. Надо бы вернуть те, что я домой утаскивал, кстати.

— Как ты вообще можешь быть таким бодрым после нашей вчерашней веселухи? — голос Гейла из шкафчика доносится приглушенно, а затем и вовсе прерывается протяжным зевком.

— Уметь надо! — эх, дружище, знал бы ты, как мне хочется спать сейчас. Не настолько, чтобы прям с ног валиться, все же это только первый день недосыпа, но желание лечь и поспать часика два имеется.

— Чудовище. — у Гейла никогда не получалось держать в руках свое желание спать.

— Сам такой. — учебник по истории — нахер. Тетради по истории — нахер. Все, я готов покорять Олимп неудач.

И вместе с другом мы двинулись навстречу приключениям… Разным, потому что Гейл двинул на третий этаж, а я так и остался на первом у кабинета истории. Одноклассники прожигали меня ненавидящими взглядами все то время, что у нас было до звонка. Они — все разодетые в форму, в красивых отглаженных рубашечках и жилеточках с эмблемой школы — шептались друг с другом за моей спиной и косились в мою сторону. Самое забавное — многих из них я уже в конце недели встречу в соседних бандах подростков. Пьяными и, возможно, обдолбанными. Но пока мы в школе, никто из них, таких чистеньких и красивеньких, меня и знать не знает, а сами они — паиньки и чистенькие непорочные цветочки. Особенна Натали Грайлем. Первая давалка на районе, крепко сидит на алкашке и шляется до глубокой ночи с Закки и его корешами как их общая мадам. Но в школе она — звезда, самая красивая и самая прилежная девочка, красавица и умница, гордость учителей. Смотрит на меня с таким презрением, что на всю школу бы хватило. Шепчется с подружками так громко, что я слышу каждое ее слово так, как если бы она орала мне его на ухо. Поливает меня дерьмом с ног до головы, зная, что это сойдет ей с рук, ведь девушек я не бью. Именно за это я ненавижу школу. В ней самые хитрые становятся лучшими, а настоящие — отстойниками.

Но вот звенит звонок и начинается урок. Будет не весело.

***

Я. Ненавижу. Историю!

Эта контрольная была тем еще кошмаром. Я вообще не думал, что в тесте может быть столько дат и столько незнакомых слов. Да что там говорить, я половину теста проотвечал наобум, в надежде на то, что что-то да угадал!

Когда я выхожу из класса, в коридоре уже толпа. Не такая, как в сериальных школах, но приличная. Узкие коридорчики не сильно справляются с наплывом даже столь малого количества учеников. Но мне уже все равно. Контрольная сдана, больше на сегодня ничего не планируется. Я могу идти гулять.

— Энджел! — блять.

Конечно, родители уже здесь. Сегодня — Долорес. Очевидно, опять отпросилась со своего поста офисного работника мэрии. Как всегда со своим тупым «Энджел», как обычно одетая в узкую рубашку, подчеркивающую заплывшую жиром талию, и длинную строгую юбку, скрывающую слегка кривые тонкие ноги. Ничего не меняется из раза в раз. Мое отношение к ней — тоже.

Бежать отсюда некуда. Этот коридор не оканчивается подъемом на второй этаж, отсюда есть путь только к закрытой пожарной двери. Единственные выходы — за спиной Долорес, и мне до них не добраться.

— Сколько раз я повторял, не зови меня этим именем. — несмотря на всю злость, что бурлит во мне, отвечаю я спокойно. Подхожу к ней нагло, широкой походкой, и замираю рядом, дерзко смотря снизу вверх в ее прищуренные серо-голубые глаза.

— Я буду звать тебя этим именем столько, сколько я буду жить. — а вот она едва сдерживается. Шипение прямо-таки прорывается в ее спокойном тихом голосе. Когда я был маленьким, это было безумно страшно, но сейчас уже не работает. — Энджел, Филли мне все рассказал. С каким чучелом ты спутался?

— Она не чучело, мам, ее зовут Ева. . — надеюсь, Ева простит мне упоминание в разговоре с родителями. А еще надеюсь, что они ее никогда не найдут, чтобы высказать все претензии. — И она — мой друг.

— А Филли по-другому говорил. — о, мамуль, знала бы ты, сколько всего Филли говорит, когда не со взрослыми. У тебя бы уши завяли.

— Мам, кому ты веришь больше, мне или Филу? — ответ так-то очевиден. Они никогда не доверяли мне и ставили под сомнение любые слова, даже если они являлись чистой неприукрашенной правдой.

— Энджел, мы с отцом спустили тебе с рук уход из дома к Гейлу. Мы позволили тебе обособиться от нас! Мы дали тебе знания и умения, мы одевали тебя в лучшую одежду и кормили лучшей едой! Мы все сделали для того, чтобы ты был счастлив. Мы даже не заставляем тебя вернуться домой, что, определенно, сделали бы любые родители, если бы их пятнадцатилетний сын ушел из дома. А нам в подарок ты что делаешь? Прогуливаешь школу и шатаешься с какими-то содомитами! — о, ну конечно, вы как всегда лучшие, а я как всегда отвратительный ничего не ценящий эгоист! И ни слова про то, что ты не веришь мне, что ты ненавидишь меня, что ты убиваешь меня!

— Мама, не начинай. Я сдаю все контрольные на хорошие оценки. — если бы дома меня не ждали удары папиных кулаков, я бы и там бывал. А так она начинает играть на старых струнах и ездить по больному. — И Ева не содомит. Она приехал сюда ненадолго. Она вообще подруга Коста.

— Ох, Энджел. Ну скажи, почему ты так поступаешь с нами? Разве мы плохо постарались, воспитывая тебя? — возводи глаза к небу, давай, начни причитать. Ты знаешь ответ, Долорес.

— Нет, мам, что ты. Папа просто с детства выбивал из меня все дерьмо, дважды мне сотрясение набил за то, что я не хотел читать классиков, и за волосы таскал за незнание теории струн в семь лет. А ты ему все это позволяла! — отец-педант проделывал большую часть физических наказаний. Он был главным домашним тираном, не Долорес. Но она ничего не сделала, чтобы прекратить это. Потому она тоже виновата. — Вы отличные родители, которые просто хотели сделать из меня то, чем не смогли стать вы.

— Не преувеличивай. Мы хотели как лучше! Мы хотели, чтобы ты не гнил в этом городе, а со своими знаниями выбрался в Лос-Анджелес или Вашингтон! — начинаются оправдания. Не люблю их. Они всегда звучат тупо и неестественно.

— Ага, ага. Говорю же, вы отлично постарались. — она вся аж надулась — морщины на лбу и веках проступили так четко, что аж мерзко становится. — Лишили меня детства и пытались ограничить общение с единственным человек, который считал меня ребенком, а не игрушкой для выполнения всех мечтаний.

— Мы не считали тебя игрушкой. Мы любим тебя. — я чувствовал это. Шрам от разбитого об угол шкафа плеча, на который папа меня толкнул в порыве гнева, навсегда станет напоминанием о том, как вы меня любили.

— Действительно, мам. Я знаю, вы любили меня. Так сильно, что никак не могли поверить в меня и понять, что я человек. — ненавижу вспоминать их. Они — самое черное пятно на моем детстве. — Как там говорится — благими намерениями вымощена дорога в ад? Вот вы и постарались.