Редко, но иногда и от тёщи бывает толк. Слава Львовна доходчиво объяснила дочери, что нечего попусту дразнить мужа – подобные шутки зачастую заканчиваются разводом. Шелла успокоилась. Её, правда, поразил разговор братьев, случившийся в конце августа, затеянный Осей:

– Этот негодяй, – Ося возмущённо говорил о соседе по даче, – без моего согласия присоединился к нашей трубе. Тогда я взял человека, раскрутил тройник, кинул в его трубу гайку и закрутил обратно. Бараб бегает туда-сюда, ничего не может понять. Трубы целы, прокладки, кран тоже – у меня вода есть, а у него нет. Только сейчас он догадался открутить тройник и нашёл гайку. «Как она сюда попала?» – удивлённо спросил он, а я с недоумением ответил: «Видимо, засосало».

– Не понимаю, чего ты добился, – возразил Изя, – на три месяца нашкодил, но вода всё-таки у него появилась. Не лучше было бы по-мужски напхать ему, когда увидел, что он к тебе подключился.

– Но это же Бараб-Тарле!

– Ну и что? Хоть Папа Римский.

– Как ну и что? Он же завотделом! Лауреат Государственной премии!

– Извини меня, но ты поц! По-твоему, лучше мелко напакостить и от удовольствия потирать в тиши спальни руки или ответить один раз, но по-мужски?!

Братья разругались, и Шелла, выслушав доводы мужа, согласилась: не по-мужски как-то, подумав про себя, что Изя злится на Осю из-за её невинного заигрывания. Не надо было ей кокетничать.

Конфликт, наверно, уладился быстро, но в ближайший выходной Парикмахеры вернулись на Маразлиевскую, а вскоре произошло ужасающее событие, разогревшее тлеющие угли. Тенинбаум купил себе новый паспорт. Отбросив первую часть фамилии и добавив «ов» ко второй, с записью «русский» в графе национальность, Баумов почувствовал себя другим человеком. Особенно когда возвысился до начальника сектора. Изя, встретив брата на улице, пошутил с укоризной:

– Ты недостаточно себя обрезал – Умов звучит солиднее.

– Тебе пора, братец, пойти по моим стопам, – огрызнулся Ося. – Херов, – похлопал он его по плечу, – звучит лучше, чем Парикмахер.

Только, умоляю вас, не надо, услышав непристойные речи, хвататься за сердце и глотать валидол. Ничего страшного не произошло, если по паспорту стало на одного русского больше и на одного еврея меньше. Первые ничего не приобрели, а вторые не так много и потеряли. Так из-за чего же сыр-бор?

История любви, по-моему, не удалась. Прямо как в известных стихах: «Оптимистически начало – пессимистически конец».

Но я ведь не виноват, в руках моих фотокамера – бац, и как в жизни: из одного глаза выкатилась слеза, из другого – лучится смех.

Хотите, я расскажу вам что-нибудь повеселее? Историю любви проститутки и… ладно, сделаем перерыв, я вижу, от любви вы устали.

Тогда футбол. Равнодушным он никого не оставит. В детстве прикоснулся ногой к мячу и получил укол в сердце – инвалид на всю жизнь, футболоман в лучшем случае.

Я не хожу на футбол. Я давно уже не хожу на футбол, потому что это невыносимо для моего сердца – ходить на этот футбол. На что угодно, только не на «Черноморец».

Но когда я был молод, когда сердце моё вздрагивало от полуторачасового гула, волнами накатывавшегося на Маразлиевскую и таинством своим влекущего к стадиону, когда за пятнадцать минут до конца игры открывали ворота и мы вбегали на стадион, дабы прикоснуться к волшебству, этот гул издававшему, когда перед следующей игрой вереницей выстаивали перед воротами: «Дяденька, возьмите меня с собой», – потом, крепко держась за протянутую руку, счастливо шагали до проходной, где сверхбдительные физиономисты-билетёрши чётко отсекали новоявленных родственников, не оставляя другого выхода: спружиненное выжидание ягуара, и как только расслабится страж порядка – бросок через пиками ощетинившийся забор; вот тогда – футбол!!!

Господи! Я никогда не прощу им тот проигранный липецкому «Металлургу» матч.

Открытие сезона. Мы и дебютанты – какой-то Липецк, которого и на карте футбольной нет. Где этот Липецк? Где?! Мы их сожрём с потрохами и даже не будем запивать. Боже! Что они сделали со мной?! Как?! Как они могли проиграть?! 0:1. Кому?! Липецку… Кому?! На своем поле! Первый матч сезона.

О-о! Они медленно пьют мою кровь, они специально, да-да, специально проиграли этот вонючий матч, чтобы по капле цедить мою кровь. Господи, за что ты обрёк меня любить эту команду?

Молчаливая многотысячная толпа медленно рассасывается по примыкающим к парку улицам, втягиваясь в грустный, как после похорон, город.

Я иду домой и глотаю слёзы.

Жора. У нас есть Жора, который возьмёт любой мяч, который Яшину и не снился. Только надо ему бить в угол. В самый дальний от него угол. В девятку. Под перекладину. Все, кто не знает, так и делают. И Жора оставляет их с носом.

Только ради бога, заклинаю вас, ради бога, не бейте ему метров с сорока, несильно и между ногами. Когда нужно просто стать на колено и аккуратно взять в руки катящийся к тебе мяч – Жора не может. Он профессор и такие мячи не принимает. Только между ногами. Это же надо?! В самой важной, решающей игре сезона – с «мобутовцами»[2]. Конечно, всё уже кончено. И плакала по нам высшая лига, и я вместе с ней.

Так оно и было бы, если бы Бог не сжалился надо мной и не послал нам Колдака. Как он поймал тот мяч! При счете 1:1 защитник «Труда» поверху посылает мяч своему вратарю, и Толик, высоко задрав ногу, мягко ловит высоко летящий мяч, аккуратно опускает его на землю, не торопясь, делает два шага вдоль линии штрафной и… щёчкой – получите!

Если бы не сердце, я клянусь вам, если бы у него не схватило сердце, он попал бы в сборную Союза, а вместе с Лобаном[3] это была бы такая команда, которая бы всей хвалёной Москве сделала вырванные годы.

– Лобан!

– Балерина! Майя Плисецкая!

Может, кого-то эта кличка обижала, мне – нравилась. То, что делал Лобан, – это было море удовольствия. Это был танец маленьких лебедей, нет-нет, танец кобры, когда защитники, заворожено повторяя искусные колебания его корпуса, рассыпались в разные стороны, а он, колдун, виртуоз, чародей, с приклеенным к его ноге мячом, играючи входил в штрафную.

Лобан был мужик. Он забил десять голов за сезон, но он не вышел на поле делать золото Киеву, из которого его «попросили», в тот последний, решающий для «Динамо» матч: «Черноморец» – «Торпедо».

Какой красавец забил нам Стрельцов на пятнадцатой минуте! Принял мяч на грудь и, не дав опуститься, мощно – под перекладину.

А гол Ленёва на сороковой?! В девятку, с сорока метров.

Но между этими двумя, перечеркнувшими надежды «Динамо» ударами стрельнул Канева, и Кавазашвили с испугу уронил мяч на ногу набежавшему Саку…

Нет, я не возражаю, чтобы они проигрывали, спорт есть спорт. Но пусть они не пьют стаканами мою кровь!

Вы помните матч с московским «Динамо»?

При счете 2:3 (до этого Гусаров трижды играючи головой забрасывал нам мячи) на последней минуте, когда только сердце надеялось, отказываясь подчиниться разуму, штрафной в сторону «Динамо», и две ракеты, стремительно летящие друг к другу: Москаленко – Ракитский…

Получите!!!

Я был счастлив. Но эта игра стоила мне все мои шестьдесят пять килограммов.

Нет, нужно быть идиотом, безумным идиотом, чтобы любить эту команду. И в этом моё несчастье.

Лучше сразу дважды застрелиться (по разу на тайм) из ствола 38 калибра, чем идти на стадион и смотреть, как они неторопливо полтора часа будут над тобой издеваться.

Поэтому в день игры я давно уже включаю телевизор, слушаю новости и жду сиюминутного приговора: единожды услышанное легче девяностоминутных терзаний. И единственное, чего не могу до сих пор понять, как это итальянцы с их чисто одесскими страстями переполняют трибуны стадионов и количество их, невзирая на футбольные инсульты и инфаркты, всё увеличивается и увеличивается…