Лучше бы ты сделал что-нибудь из этого, слышишь?!

— Сейчас… сейчас я отведу тебя наверх… — шептало ластящееся омраченной любовью чудовище, теряя пасленовые капли рассудка и перегибая колотящегося душой и сердцем Уэльса через трещащий перегон выпрыгивающих из пазов хрупких перил, — я отведу тебя наверх и там возьму, наконец, то, что мне с тебя причитается, мальчик, мой прекрасный блуждающий мальчик. Отведу тебя наверх и там…

Юа, резко наплевав на то, о чем только что истерически думал, понял, что не хочет, совсем-совсем не хочет слышать завершающих слов его куркового, спускового, портящего все на свете обещания голоса, и нечто крохотное и невидимое в голове, согласно протренькав погибающей худенькой феей, напрочь перерезало отказавшие слуховые прово́дки, погружая в босой и нищий полынный мир, наполненный совсем иными звуками, чувствами, кровосмесительной мелодией грохочущих и лопающихся над висками гомонов.

Юа вдруг отчетливо разобрал, как в невысокой паре метров над ними зазвенели обувающиеся за дверью голоса, как щелкнули ключи и готовый вскрыться замок, как где-то прошаркала по полу передвинутая грузная мебель и сделала тонкий соломенный «шурк» затаившаяся не то на чердаке, не то в подвале крыса.

Как по его собственному телу пробежался постреливающий напряженным рокотом ток, как прошуршала и укололась, несмотря на сдерживающую ткань, в кармане дурацкая почтовая бумага, обернувшаяся последним на планете зимбабвийским долларом той ценности, которая никому не нужна и задарма, но которая у одного несчастного, невезучего и бездомного идиота, застрявшего на пороге отказывающего принимать чертову валюту магазина, все-таки есть.

Как надорвалась, зашедшись целым вихрем воплей, скрипов, стонов и возгласов, белая и черная ткань, когда не справляющееся с самим собой чудовище, топчущееся по искрящему пороху и порохом же кормящееся да кормящее, принялось его ощупывать, трогать, лепить, трясти и пытаться подчинить и так почти прекратившее сопротивляться, ударившееся в дешевый да треснутый фаянс, тело.

За всем этим, за клекотом и свистом журавликов из красно-кровавого оригами, за лисьим рокотом тащащихся следом за Микелем хвостов, за бесконечным тормошением и трясущимися руками смуглого человека-полтергейста, не соображающего, что творит то единственное, чего творить не должен, Уэльс почувствовал, как трижды пресловутый клочок бумаги, отягощающий карман сметанными перьями неповинно убиенных голубей, вдруг просто взял и…

Упал, перевалившись через наклоненный край, на пыльный затоптанный пол, опускаясь сморщившимся осенним листом, перекачиваясь рябью между гранью и не-гранью, стекая сосновыми шишками и иголками собирающегося вот-вот догореть прощального леса.

Юа, моментально забывший обо всем остальном, прекративший даже чувствовать то, как его все еще кусали, мяли, обрисовывали новыми синяками и что-то грубое, бессмысленное, но заранее прощенное и позволенное вытворяли, напрягся покалеченной одеревенелой статуей, округлил дрогнувшие из самого — до красноты полопавшегося — нутра глаза.

Находя в себе внезапно обнаружившиеся силы, чтобы худо-бедно задышать и вернуть шаткий и относительный контроль над распавшимися мышцами, вывернул хрустнувшую в шее голову, перевел обезумевший взгляд вниз, уставился на гребаный сложенный лист, никогда и ни за что не должный показываться на этот трижды клятый несветлый свет…

И там же — слишком-слишком поздно — сообразил, что в пух и прах себя выдал: когда он повернулся, повторно теряя отходящие от нервных кончиков ощущения, обратно, то увидел не что иное, как надраенные до дулового блеска зверые глаза, плавно, мягко, хитро и бегло щурящиеся то на него самого, то на его проклятую бумажонку-с-секретом, прикорнувшую рядом с пытающейся оттолкнуть подальше, но мучительно не справляющейся пластилиновой ногой.

— И что же такое любопытное ты у нас потерял, мальчик…? — проведя по губам языком, собирающим капли терпкого подросткового вкуса, прохрипел, становясь каким-то по-нехорошому… стальным, гребаный чересчур внимательный Рейнхарт, ответа, впрочем, так, конечно, и не дождавшийся, если только не считать таковым поднимающееся вулканом стихийное сумасшествие в обычно спокойных, сдержанных, пусть и стервозно-истеричных ночнисто-синялых роговицах.

Пытаясь придержать мальчишку за взрывающуюся грудину левой рукой и показать тому, что оставаться нужно там же, где он и стоит, Микель неторопливо нагнулся, потянулся за изжеванным, потерявшим краски и разящим крикливой человеческой гнильцой, затаившейся в летучем кривом почерке, клочком…

В смятенной неожиданности ощущая, как и сам Юа, с неизвестно откуда взявшейся прытью отвергая его руку, бросается наперехват.

Уэльс, до новой крови стиснувший губы и зубы, налетел готовой к суициду сумасшедшей росомахой, растревоженной укушенной куницей, маленьким и юрким берсерковым зверьком; протиснулся между Рейнхартом и подавшейся назад решеткой, со всей дури толкнул мужчину ребристой тушкой в бок. Тут же, не позволяя очнуться ни на одно короткое междометие, включая режим тотальнейшего аварийного сгорания, ухватился оголенными когтями за чужую обнаженную ладонь, впиваясь до охотно показавшегося наружу мяса и перекошенной гримасы на смуглом лице, чтобы в эту же самую секунду ударить коленом, ударить ногой и острым локтем, метясь в шею, но попадая всего лишь в неприметную случайную точку между скулой и подбородком…

В любом случае делая это достаточно сильно для того, чтобы Рейнхарт, сжавший в кулаке несколько выскользнувших чернильной прудовой рыбой волосков, вырвал те с корнем, выплюнул три иноязычных проклятия заплетающимся прокушенным языком да мотнул по-лошадиному отказывающейся так быстро приходить в себя головой, замученно, но обреченно глядя, как мальчишка с сивой гривой наклоняется, подхватывает чертов говорливый клочок, едва не поскальзывается в непонятно когда успевшей накапать кровяной лужице…

И, хватаясь за перила-ступени-стены всеми липкими руками и ногами, из остатков теплящихся в теле сил бросается отчаянной рысью наверх, через покинутую площадку и качающиеся лестничные провалы, за проклятую изолирующую дверь такой же проклятой изолирующей квартиры.

Комментарий к Часть 9. Beata Solitudo

**Beata Solitudo** — «блаженное одиночество».

**Йоласвейнары** — (исл. jólasveinarnir или jólasveinar) или Йольские Парни — персонажи исландского фольклора, которые в современную эпоху стали местной версией помощников Санта-Клауса. Их число менялось на протяжении веков, в настоящее время предполагается, что Йоласвейнаров тринадцать. В Исландии XVII столетия появляются первые сведения о внешнем облике, характере Йоласвейнаров и их количестве, но они значительно разнятся в зависимости от места, где был услышан рассказ, так что Йоласвейнаров могли описывать и как озорных шутников, и как воришек, и как смертоносных чудовищ, поедающих детей.

**Herra** — господин, мистер.

**Гаррота** — инструмент для удушения человека. Имеются два основных применения: в качестве орудия казни и пыток и как вид холодного оружия.

**Кермес** — дубовый червец (насекомое), а также получаемая из того дубовая кошениль.

**Потестарность** — форма организации общественной власти в доклассовых и раннеклассовых обществах, не имевших политических и государственных институтов и атрибутов.

========== Часть 10. Самолет с гербом грифона ==========

Когда рассказ о Доме обрёл начало,

к нему никто не мог подобрать слова.

И я не помню, что там ещё случалось,

но помню много всякого колдовства:

Он не был нам чужим, но и не был нашим —

обычный дом на улицах городских,

со стаей шумных внутренних барабашек,

ворующих зарядники и носки,

с запасом разноцветных высоких кружек,

среди которых несколько именных,

и чувством, будто здесь ты кому-то нужен,

и все твои дороги не так темны.

Айри, Рассказ о Доме

— Знаешь, мой инфантильный принц, о чем я мечтал с того самого первого мгновения, как некто свыше позволил мне увидеть тебя? — бархатным голосом, никак не связывающимся с тем сиплым растревоженным рыком, которым он еще совсем недавно дышал, промурлыкал Рейнхарт, окидывая притихшего, взъерошенного, тщательно зализывающего волосы, хмурого, побитого и непривычно сутулого мальчишку донельзя счастливым взглядом.