Рейнхарт трепался и трепался, каждым словом, каждой нажимающей точкой или подковыристым умелым вопросом одерживая негласную победу, с нескрываемым удовлетворением наблюдая, как несговорчивый ворчливый мальчишка обескураженно опускает руки, не находя уже никакой управы, и нехотя, но принимает навязанную власть за новую неусыпную норму…

Пока, наконец, незаметно пройденный отрезок набережной не вильнул, не расширился ромбовидной лунной площадкой, а из потемок, смешанных с крошевом бьющего в глаза дождеснега, не выплыла печальная скошенная конструкция, лишь ненароком да смутной крайностью схожая с разобранным до костного скелета, пущенным на дно кораблем.

⊹⊹⊹

На странный во всех отношениях памятник Юа смотрел долго, и чем дольше он этим занимался, тем меньше верил, что перед ним — корабль.

Полностью стальное, монолитное, бесшовное, отлитое до полированного блеска, отражающего ярче морской бури, неба и рассветных волнистых брызг, потенциальное неопознанное судно, выпростав десять изогнутых ног, что серый пустынный скорпион с похожим изогнутым хвостом, впилось теми в зеркальный — не то стеклянный, не то просто настолько тонко-железный — солнечный круг, вобравший в себя перевернутый участившийся бег словленных поднебесных туч. Возле круга зеркального растянулся ободом круг каменный, а за тем — только один вечный океан, изборожденный волной, кочующей облачной прытью да далеким силуэтом теряющихся в тумане призрачных кнорров — растворившихся во времени и забытой правде нормандских торговых судов.

— И что, поведай-ка мне, ты думаешь об этом чуде современной скульптуры, мой любознательный юноша? — с осторожностью осведомился Микель, когда яснее ясного уяснил, что Уэльс так и останется молча стоять да что-то там себе на уме считать, но не делиться драгоценными побегами-орешками вслух. — Разве не впечатляющий полет неординарной фантазии? Неподвластного ни одному уму человеческого гения? Чего-нибудь эдакого еще? У него чуточку двоякая история, у этого малыша, и так уж сложилось, что наш Солнечный Странник послужил камнем раздора для тех, кому извечно нужно о чем-нибудь повздорить… Хотя могли бы просто-напросто любоваться принесенным в дар корабликом, распивая для надобности подогревающий фантазию бреннивин — все равно в иных ситуациях пить его практически невозможно. А здесь вот… как это говорится, в тему да в яблочко.

Юа, по незаметно привившейся новой привычке внимательно выслушавший каждое обращенное слово, немного в своем очередном идиотском вопросе сомневаясь, все-таки вполне твердо, мрачно косясь то на довольного собой лиса, то на мещанскую обтесанную фигуру, спросил:

— Ты уверен, что это именно корабль, а не что-нибудь… еще?

Сколько ни глядел и ни вглядывался, болезненно и бестолково щуря глаза, он действительно не мог понять, что в этом «чуде современной скульптуры» могло отыскаться хоть сколько-то… корабельного.

Лодочное основание, кажется, было — такое, как и подобает каждому — уважающему себя и уважаемому другими — нордическому драккару: ящернохвостатое и носатое, точно улыбка спустившегося на землю усатого Бога — Одина там или толстяка Тора, а может, и кого другого еще; в местной мифологии Юа силен не был, чтобы знать их всех по именам, этих сомнительных асгардских божков. Основание было, да, а вот дальше начинались…

Наверное, вилы.

Трезубцы…?

Чьи-нибудь паучьи руки…?

Птичьи лапы?

Ровно пять штук — растопыривших ветки-перстни, уставившихся в безответное небо тупыми-слепыми глазами без глаз и вылезших прямиком из чрева так называемого судна. Копья-гарпуны-мачтовики, симметрично расставленные с обоих носов, тоже не внушали должного достоверного доверия, и Уэльс, продолжая уличающе хмуриться, неохотно подошел на несколько шагов ближе, чувствуя, однако, что рядом с этой статуей, чем бы она ни являлась, сердце наполняет диковинная, неизвестная прежде, по-своему светлая печаль.

Статуя гармонировала, пробуждала нечто потаенное внутри, обрывая прибрежный рейд каждого, кто оказывался поблизости, хотя бы на рваную долю остановившейся в стрелках минуты, и Юа, не особо склонный к проявлению изредка гложущих чувств, осторожно потянулся ладонью, притрагиваясь подушками пальцев сначала к леденющему планширу, а затем и к еще более ледяным не то ложноножкам, не то…

Все-таки веслам, пожалуй.

— Уверен ли я, спрашиваешь…? — Микель, подобравшийся почти вплотную, но незримо оставшийся ошиваться за спиной, словно не желая мешать и без того скупому на искренность мальчику, невидимо, но ощутимо — сейчас Уэльс отчего-то ощущал даже то, как возилось в своей склерной сфере проеденное язвой скрытое солнце — пожал плечами. Призадумался, затянулся вынутой из пачки сигаретой и, недовольно простонав, когда ту выдернул из рук да унес прочь кривляющийся балабес-ветер, задумчиво пробормотал: — Думаю, что уверен, драгоценный мой… Знаю, на первый взгляд он не очень-то похож, но, кажется, ты на моей памяти первый, кто прямо-таки взял и открыто в его… ремесленной принадлежности усомнился. Обычно людям хватает наслушаться чужих слов или прочитать умную всезнающую табличку, чтобы окончательно лишиться способности сгенерировать собственное мнение: они, если понадобится, и в дереве увидят его, этот самый корабль… Но, сдается мне, даже ты поддался его шарму и теперь чувствуешь, что Странник — все-таки самое настоящее судно? Пусть оно никогда и не поплывет, пусть не раскроет парусов и не загребет волну смазанными северной смолкой веслами, но все же… Ничем иным, кроме как кораблем мечты, оно попросту не может больше являться.

Юа, не до конца вдумывающийся, о чем опять болтал Микель, но и не слишком старающийся за тем поспевать, с поразительной ладностью и сговорчивостью кивнул, продолжая да продолжая стоять и смотреть на прогнувшийся стальной скелет, на растопыренные скорпионьи ножки, все яснее и яснее обволакивающиеся древесиной древних нортлэндовских весел…

— Его создал, если память не подводит меня, некий — весьма популярный здесь в свое время — Йон Гуннар, впоследствии скончавшийся от незапланированно пришедшей по его душу лейкемии. Бедняга не дожил до того памятного дня, когда монумент увидел долгожданный свет: Sun Voyager стал последним его оплотом, и некоторые верят, что именно на астральном духе-двойнике этого судна скульптор уплыл в свое обетованное посмертие, оставив простым обывателям лишь постную его хребтовину. Большинство приезжих — да и не приезжих, собственно, тоже — склонно думать, что Странник — этакий мемориал в честь канувших воинов-викингов, с запозданием установленный в конце славных девяностых, когда тебя, мой мальчик, еще, кажется, даже не было на свете — как же изумительно об этом, знал бы ты, думать… Но личности эти невежественно ошибаются: сам Гуннар говорил, что корабль его — простое судно из привидевшейся ему однажды грезы, этакое невоплощенное, но благородное стремление отыскать неоткрытые земли в перенаселенном переизученном мирке… Что у него, по моему скромному мнению, так или иначе получилось. Истинное судно ведь и должно быть именно таким — живым, влекущим за собой в полет или в дальнее плаванье, а как оно выглядит и не забыли ли ему приделать фальшборт да парус — это все мелочи жизни, поверь мне. Повесить кусок парусины может каждый, а вот дать куску железа или древесины единственную на всю жизнь душу — сущие единицы.

И снова Юа слушал, слушал, слушал…

Теперь уже — так повально и очарованно, что не замечал, что и мелодично-затихающий голос Рейнхарта, и рыскающий повсюду прибрежный ветер, и сам корабль, впитавший в себя три десятка солнечных оттенков медленного смеркающегося сгорания, сливались в удивительный единый поток, единое одушевленное существо, единый закат посреди сгущающейся звездной темени, когда сердце оживало, робко, обнадеженно стучалось в костях, касалось холодными вспотевшими ладонями оглаженных стальных боков, бережно приласкивая и в который уже раз здороваясь с обретшей мертвую плоть Мечтой.

Где-то в те же минуты ароматы смурого нордического города изменили свою прогрессию, заворачиваясь тугим рыбьим узлом в пестрой обертке из снежной чешуи, и даже извечные машины остановились и добровольно умерли, рассыпавшись прибрежными спорами зачинающихся сияющих лун. Взбрызнули мелизмы угасающей беззвучной мелодии, зашуршала незримая парусиновая ткань, растянутая тугой прозрачной брюшиной, распороли волну ударившие стальные весла, запутавшиеся в нитях всплывшей к поверхности сине-северной морской травы…