— А можно я тебя тихонечко сфотографирую, мой юный цветок? — спросил вдруг — практически на ухо, кретин кучерявый, подкрался и спросил — Рейнхарт, разрывая иллюзию только-только успокоившего уединения, опустившейся на плечи отрешенности и кровавой полярной зари на тысячу маленьких безжалостных сколов, на синдром веселящихся множественных личностей, запертых под одной черепной коробкой спятившего двуногого Никого.

— Ч-чего…? — отчасти уверенный, что вновь ослышался — хотя ведь ни черта подобного, ни черта… — а отчасти бесконечно раздраженный, что дурной лисоватый тип так жестоко и так болезненно выдрал его из объятия сомкнувшегося Ютландского моря, сорвав с головы рогатый бутафорский шлем, Уэльс, все еще по-своему растерянный, даже не переспросил, не проскрипел, а почти жалобно и измученно простонал.

Помешкав, обернулся.

Поплывшими, слезящимися и донельзя потерянными глазами, впитавшими крупицы просыпанного волшебства, уставился на лохмато-смазливого человека в плотно запахнутом английском пальто, что, достав из кармана новомодный навороченный сотовый, повязанный проводками стрекочущих интернетов, камер и вышедших из ума виниловых пластинок, стоял, безоружно улыбался и, приподняв руку с нацеленной техногенной игрушкой, кажется, действительно собирался…

Безнаказанно и безапелляционно нажать на кнопку хренового снимка.

— Ты что, совсем двинулся…? — пока еще мирно, хоть и с нарастающим тремором, уточнил Уэльс, для которого творящееся было и оставалось наглой, жуткой, кошмарной неслыханной дикостью: какая к черту фотография, что за нездоровые аморальные замашки, к чему и, что главное, зачем?!

Лицо Рейнхарта же между тем знакомым жестом вытянулось, удлинилось, что ничего хорошего по факту — в этом Юа разбирался теперь на ура — не сулило, покрылось опасной бледностью разочарованного неудовольствия…

Правда, сделало оно это сугубо на время — весьма и весьма, спасибо, непродолжительное.

— Почему же ты постоянно спрашиваешь меня о моих умственных… или, вернее… что-то я совсем запутался… душевных качествах, краса моя? Что такого страшного я сказал сейчас снова, чтобы опять нарваться на твое негодование?

Уэльс почувствовал, как, взвыв доведенными немыми связками, застрадали разом все мышечные нервы левой половины его собственного лица — застуженные, замученные и лишившиеся последних крох беззащитно-нежного терпения. В результате дернулась, бросившись сначала вниз, а потом и вверх, бровь, дернулся в спазменном бессилии глаз, и мальчишка, окончательно выведенный из себя, стремительно хлопнув по перекошенной истерикой физиономии хлесткой холодной ладонью, оскалил зубы уже отнюдь не для пустотелой безобидной видимости: с предупреждающим букетиком белладонны и волчьего красного сока по вспоротой оголенной белизне.

— Заткнись, — не то пригрозил, хотя грозить было нечем, не то попытался посоветовать он. — Просто заткнись, придурок, и убери свой паршивый телефон прочь с моих глаз! Мне не надо, чтобы всякие извращенные идиоты тыкались в меня тупыми паршивыми сотовыми, а после черт знает что делали с такими же чертовыми фотографиями! Убери его сейчас же, по-хорошему говорю! Не смей нажимать на эту сраную кнопку!

Нет.

Лисий Микки Маус, разумеется, ни-че-го не понимал.

— Конечно, нам не нужно, чтобы всякие извращенные идиоты тыкались в тебя своими грязными камерами… да и не только… камерами… Кто же с этим спорит? Поверь, я сам этого не оценю и возьму заботу о каждом, кто осмелится попробовать, лично на себя. Но, право, милый мальчик, порадуй меня! Подари всего лишь один жалкий снимок на память! Он не умалит твоей красоты, а я смогу засыпать с благословенной иконой у груди и хотя бы так истово, чтобы мучиться грызущей бессонницей, не сходить без тебя с ума. Неужели я столь о многом прошу? Всего только один-единственный раз!

Если говорить откровенно, как Юа говорить не любил и любить не хотел, то он вполне осознавал, что дурацкий снимок — это всего лишь дурацкий снимок. С него не убудет, ему вообще до этого дела нет, пусть себе делает, что хочет, псих ненормальный, но…

Но…

То ли озабоченное человеческое стадо, внедряя засаленную масскультуру в юные, не успевшие еще толком развиться мозги, обладало уникальным талантом все настолько изумительно изгадить, что в голове-душе-сердце заселились смутные параноидальные сомнения — хрен же знает, что этот тип собирался проделывать с этим чертовым неслучившимся снимком… — и зародыши аллергичной гнильцы, то ли просто сам Уэльс выпал в настоящее из двух прошлых веков, взирая на мир исконно пуритански, мещански и еще как-то так, что наотрез не получалось отыскать общего языка с причудливым вневременным Лисьим Сердцем, тоже ведь не жалующим ни духа «прогресса», ни духа стремительного машинного развития, ни духа чего-либо вообще, что уже с приличного отдаления щедро разило всеобщей замусоренной свалкой.

— Нет, — хмуро и упрямо рыкнул он, сцепляя на груди напрягшиеся до продрогших жилок руки. — Я. Ненавижу. Фотографироваться. Потыкайся лучше камерой в этот чертов корабль, в море или в кого-нибудь другого, а ко мне не лезь! Тебе что, двести раз повторить нужно, как для умственно отсталого, не пойму?!

Кажется, он позволил себе слишком многое.

Кажется, то была вовсе не игра ночной светотени, и желтые зверьи глаза, заузившись, налились нехорошими красными сосудиками, губы стянулись тонкой трескающейся лентой, пальцы сжались острым рыболовным крюком в еле сдерживающийся трясущийся кулак…

Уэльс ожидал, что сумасшедший лисий тип опять полезет к нему с внеочередным маниакальным рейдом, опять схватит излюбленной манерой за волосы или попытается удушить, выворачивая податливые запястья и впиваясь зубами в тут же содрогнувшуюся от непрошеных воспоминаний шею. Опять учудит какое-нибудь выходящее из ряда вон извращение, разлив по соленому воздуху ведро душного злостного тлена, сковывающего сонным параличом по рукам и ногам, и он даже был готов это вытерпеть, сохраняя на лице прежний невозмутимый оскал — потому что сколько же можно впустую биться лицом о грязь? — но…

На сей раз Рейнхарт решил, очевидно, удивить, выбирая дорожку иную, тоже сплошь упертую, пока еще вяще незнакомую: взял и, оставив мальчишескую мордаху покрываться сереющим пыльным камнем, вскинул руку с телефоном да — если верить намеренно включенному огоньку инфракрасной вспышки — без лишних вопросов запечатлел желанный снимок, прищуривая взгляд в опасную, не терпящую возражений щелку, на что Юа от ударившего под дых возмущения просто-напросто…

Бессловесно задохнулся.

Шевельнул онемевшими губами, скребнул по воздуху посиневшими ногтями, не понимая, с какого же черта он так наивен и почему ему — идиоту распоследнему — и в голову не пришло, что рыцарское благородие никогда не было в такой уж чести даже у самих рыцарей герберовой розы или черного пикового креста.

— Получилось, конечно, так себе… — чуть разочарованно выдохнул ментально надругавшийся скотский ублюдок, вертя в руках эту свою камеру и так и этак. — Я бы, мой мальчик, хотел сохранить на память твою драгоценную улыбку, которой при всем старании не могу даже близко себе вообразить… или хотя бы расслабленное прелестное личико, не омраченное вечной угрюмой злобой, наглядно желающей моей бесславной кончины, но ты, должен признать, прекрасен в любой своей ипостаси, и засыпать мне в любом случае станет теперь не столь одиноко. А если добавить щепотку фантазии и спущенного с цепи рукоблудства и попытаться представить, что трогаешь вовсе не себя, а тебя, слышишь твои стоны и зарываешься носом в волосы, вдыхая их благостойкий аромат, то…

Уэльса никогда нельзя было назвать особенно подверженным какому-нибудь дурацкому девчачьему смущению; стеснению — да, но только не смущению.

Уэльс никогда им не страдал, Уэльс никогда не собирался им страдать, и все же сейчас…

Сейчас…

Сейчас, заливаясь зефирным кармином до самых холодных ушей, до тонкой шеи с пульсирующими лиловатыми жилками и до корешков растрепанных спутанных волос, купаясь в беспечном уличном ветре, омываясь раззадоривающими небесно-земными каплями, летящими то вверх, то вниз, то по жалящей нечеткой кривой, он, оскалив губы и зубы, разъяренной ночной фурией просто взял и, не думая и не понимая, что творит и чего жаждет своими порывами добиться, бросился на чертового лиса, целясь тому плотно сжатым кулаком в ехидную, паскудную, растянувшуюся в только того и ждущей голодной ухмылке морду.