— «Могу ли я понадеяться, что котику-Юа все-таки нравится отдаваться мне, точно так же как и нравятся ему те волшебные часы, когда я долго и страстно люблю его»…?
— Все? Уяснил? Теперь, если ты не слепой и не глухой, твоя очередь, чертово хаукарлище, — вернувшейся к жизни пастушьей собакой проворчал этот самый котик, тщетно стараясь отодрать от лица раздавленный розовый сок, все вытекающий да вытекающий из кубышек-чашечек божественных шиповников, разросшихся где-то там наверху, в небесном ангельском саду.
— Н-но… но погоди, душа моя…! Ты назвал мне такие… волнующие, просто-напросто сводящие с ума… слова и теперь… Теперь просто пытаешься перевести тему? — опешивше взвилось Его Рыбейшество, ни разу не понимая, что да, да, да, черти, именно этого Юа, извечно повязанный этой своей гребаной честностью да усталостью, и хотел сейчас больше всего на свете. — Как же так можно?! А как же… как же…
Его заметно колотило, этого акульего лиса, и юноша с некоторым ужасом осознал, что если он сейчас же ничего не придумает и не вывернется из хватки подползающей навстречу голодной змеи — быть позабытой и игре, и вообще всему, потому что очень-очень скоро волнение господина фокса обернется ударившим по голове возбуждением, а возбуждение посулит ночь уже совершенно иных…
Игр.
— Никак! — впиваясь зубами в чертовы шипы-колючки все продолжающих да продолжающих обрушиваться сверху шиповных гибискусов, рявкнул он. — Кончай увиливать, тупица! Я ответил тебе, ответил честно, так что ни на какие лишние вопросы ты больше не имеешь прав, уяснил? А теперь закрывай рот и тащи паршивую карточку, пока я не послал все в жопу и не перехотел с тобой когда-либо еще играть, паршивый тухлый альбатрос!
Ну правда же альбатрос: раскрыл идиотский клюв, выпучил получокнутые глаза, раздул зоб, точно помешанная от прильнувшей в голову весенней спермы птица, всеми силами пытающаяся совратить юную неопытную самку-лесбиянку, и сидел, орал, каркал, попахивал дурной пропащей рыбиной с трехлетнего обеда да пел о далеких перелетах, в которых одним крылом там, одним крылом тут, а потом подбитым трупиком на палубу да поветренным несчастьем на весь пиратский экипаж, мигом позабывший громкий деланный кодекс.
— И все-таки так нельзя, мальчик… Как бы мне тебе это получше объяснить? Это же практически согласие на предложение руки и сердца, это как… Создатель меня слышит, милый! Я ведь только сейчас до конца сообразил, что в Исландии однополые браки давным-давно разрешены и легализованы, и однажды, когда мы дождемся твоего совершеннолетия… Впрочем, разрешены они не только в Исландии — слава кому-нибудь на небе или под небом, что где-то кто-то не только деградирует, но и пытается заглядывать в светлые очи мудрого зверя-прогресса…
Он пиздел, пиздел и пиздел какие-то совершенно страшные, совершенно жуткие и неподвластные пониманию вещи, и чем больше гребаных ненормальных слов слетало с обросших тиной губ, чем сумасшедшее становилась его морда, тем меньше оставалось в жилах Уэльса противоядия для того, чтобы не подняться, не перевернуть с ноги пень и не сбежать отсюда на чертову наружу, выискивая спасения от убивающего сердечного сока в космах свирепствующих странствующих ветров да пришедших с ледников дымчатых снегопадов.
Шанс оставался один, шанс оставался последний — на ледяную улицу все же до тошноты и мороси по ногам-рукам не хотелось, — и Юа, стараясь убеждать себя, будто никакого лиса рядом с ним нет, будто того вообще нигде нет, пролез дрожащей рукой в шапку сам.
Повозился, пощупал одинаковые холодные листки и, выбрав тот, что кололся подушкой кошачьей лапы, зашвырнул им в мужчину, приказывая солдатским севшим хрипом:
— Читай и отвечай. И заткнись уже немедленно, рыбья ты бестолочь!
Рыбья бестолочь непослушно, с натугом, с пузырями у рта и грустной постной рожей на разделочной доске, но подчинилась.
Без всякого интереса пробежалась глазами по листку, зачитала последнюю глупость о шиле в жопе и его загадочном назначении, попутно резонируя с раскинувшим крылья Уэльсовым стыдом. Быстро ответствовала, что это вовсе не шило, а стержень внутреннего несгорания, благодаря которому дядюшка Микель — тот, кто он есть, и, явно желая, чтобы гребаная игра поскорее прекратилась, дабы заняться разъяснением вещей куда более интересных, тоже вот сама выбрала для мальчишки следующий обличающий вопрос.
Шапка таскалась туда-сюда, распускаясь бело-синими нитками. Бумажки складывались в комки, в журавликов или в парусину от затопившихся на заре строения кораблей, пока воздух запоминал, впитывал и проглатывал вымученные ответы о чертовых сексуальных предпочтениях, которых у Юа взаправду никогда и не водилось, о незначительных пустяках из прошлого Рейнхарта, о его пафосных идеях на последующие дни, или о девственной чести юноши, оказавшегося — вот тут Микель взревновал и плюнул ящерным огнем в камин — лишь однажды за жизнь, которая до внедрения в нее мистера фокса, общупанным за задницу заигрывающим Отелло, лелеющим редкого восточного мальчишку исключительно для себя и не заметившим, как этот мальчишка ускользнул, греховно отдавшись в протянутые лисьи лапы.
Игра продолжалась, листки слетали в использованную жеваную горку, и чем дальше — тем нервознее становилось Уэльсу, который все еще слишком хорошо помнил о маленькой отравленной мышке среди мышек серых да ручных.
Теперь ему уже отнюдь не так сильно хотелось, чтобы мужчина нашел эту чертову карточку. Теперь ему жалелось, что он вообще записал то, чего записывать никогда не должен был, и мрачный фальцетный жнец, засевший в углу да выкуривающий в небо серым тихим ветром прогорклый кнастер, отбивал косой по полу ускользающие из пальцев секунды…
До той бемольной ноты, как в руки самого Уэльса не легла вдруг запретная карточка, мрачно скалящаяся алым чернильным швом.
— Ну? — с оттенком недоуменного алкогольного смятения позвал застывшего мальчишку Рейнхарт, непонимающе вскидывая брови и откладывая на краешек пня новую — третью уже — сигарету. — Что же ты медлишь, душа моя? Что-нибудь не так? Какой-то из моих непристойных вопросов настолько смутил тебя, что ты не можешь отыскать нужных слов, дабы ответить?
Юа подслеповато качнул прекратившей ощущаться головой.
Прикусил губы, в белесой панике чувствуя, как по натянутым скрипочным смычкам затаившейся души вышагивает когтистыми хвойными лапами страшная метельная Кысь, щурящая гранит пронизанных птичьими жилками глаз. Скомкал проклявшую его бумажку грубее и, прикрывая веки, одними губами — посиневшими и надломанными, потому что и страшно, и обидно, и так по-детски нелепо да несправедливо, когда так пугалось, болелось, но все-таки в немой надежде хотелось — выговорил:
— Нет… Здесь мой… вопрос. К тебе…
— Ко мне? — заторможенно переспросил такой же заторможенный Микель, танцующий и ныряющий в льющийся откуда-то с северо-неведомо свет. Такой странный, такой далекий, такой непонятный холодный Микель, как тот лед, от которого бежала когдато девочка-Герда с алыми меховыми рукавчиками. Микель из старой кассетной пленки, из радиопроигрывателя, из пестрой немой помехи и ночного концерта под обвалившейся метеоритом луной. — Тогда в чем проблема, котенок? Зачитывай его, и мы посмотрим, что можем придумать.
Ничего они не смогли бы придумать, никогда ничего бы не смогли, и Юа — как никогда тонко ощутивший это — вдруг осознал, что пришел по доброй глупой воле говорить с палачом, что взмахнет топором да отнимет его жизнь через три с половиной минуты, как только покажется из-за опожаренного госпитальерского горизонта проеденное алым крестным ходом солнце.
Ничего они не могли придумать, ничего не могли сделать, чтобы еще хоть что-то сохранить, исправить и заставить топор замереть под первым жгущимся лучом, но…
— Что… что ты прячешь в своем чертовом… подвале…? — непослушным отказывающимся голосом вытолкнул из глотки он свою последнюю исповедь.
Вытолкнул и…
Застыл.
Замер.
Опустил поплывшую голову и, смутно видя, как трясутся его тощие руки, вывернутыми поджилками утопился в дьяволовом холодном безумии, растекшемся от того угла, в котором продолжал дремать чуткий осенний жнец ноября, до того, где мертвые пустоглазые тыквы пытались научиться не-улыбаться, подглядеть да уяснить, что же такое самом деле Жизнь.
