Он был уверен, что Рейнхарт оборвет все прямо сейчас, что встанет, уйдет, отмахнется, придумает миллион причин для отказа или…
Или схватит его за гриву, оттащит к постели и там заставит обо всем немедленно позабыть излюбленными своими пытками, вдалбливая вместе с грубыми животными толчками те правила приличного тона, которые беспризорному мальчишке соблюдать следует…
Но вместо этого невозможный непредсказуемый Меркуцио, король без короны и напыщенный офранцуженный франт в ореоле черных розовых лепестков, сщелкнув с кончика ногтя теплящееся курево, лишь тихо, хрипловато и чуть насмешливо-грустно вопросил:
— Ну? И что же ты все молчишь, душа моя? Если бы твой вопрос достался мне — я был бы вынужден, пожалуй, продемонстрировать все тревожащие тебя секреты наглядно, неволей приглашая в наш дом только того и дожидающуюся Пиковую Королеву, но если судьба расставила шахматные фигурки именно так, то попробуй поразить меня чуткостью своей интуиции, мой котенок. Попробуй испытать ее, стервозную леди-удачу, если ты действительно так хочешь узнать и об этой стороне моей темной жизни. Но если не получится, если она не протянет тебе своей руки — то закрой рот и забудь, слышишь? Забудь навсегда, и больше никогда не осмеливайся даже задумываться о том, о чем тебе знать не положено. Это — твой последний шанс подобраться к разгадкам чуточку ближе, Юа, поэтому не упусти его.
Юа не знал, Юа не понимал, Юа терялся, метался и никогда… по-настоящему не задумывался.
Откуда ему было знать, что таилось там, в этом чертовом темном подвале? Откуда ему было знать, какие из всех существующих слов назвать, чтобы не испортить все, что у него теперь было, чего портить до вопля и боли не хотелось? Откуда ему взять силы перенимать условия чужой жестокой игры, если он до сих пор ничего, совершенно ничего не знал о крысиной стороне накрытой шепотками подворотен жизни?
— Я… я не знаю, Рейн… — под карающим дыханием страшной Кыси у виска выговорил он, сжимая до белых-белых костяшек проклявшую его карту.
— Нет, сладкий мой. Так не пойдет. Ты должен мне хоть что-нибудь ответить и — желательно — не солгать при этом. Поэтому пробуй. Пробуй, пока мое чертово терпение не подошло к концу, я прошу тебя.
— Но… я правда не знаю! Не знаю я… Мне нечего тебе сказать! Я же сказал, что хотел, чтобы мне ответил ты, поэтому и написал этот идиотский вопрос, поэтому и… Давай просто забудем, хорошо? Давай забудем, и я больше не полезу к тебе со своими чертовыми расспросами, чем бы ты там ни страдал, Микель… — со злостью и загнанной паникой прошептал мальчишка, лишь на долю секунды сходясь с мужчиной глаза в глаза, чтобы…
Чтобы тут же эти глаза отвести вновь и, побледнев да напрягшись каждой существующей в теле жилой, взмолить немое сердце избавить его от того, что он только что увидел на чужом — теперь уже совсем чужом — лице.
— Но я настаиваю, Юа. Более того — приказываю. Ответь мне. Сейчас же. Иначе я завяжу тебе глаза, завяжу руки и ноги и оттащу в этот чертов подвал за волосы, чтобы ты уже успокоился и получил то, что так хочешь получить. Не зли меня, мальчик. Говори.
По нервам, срывая лоскуты волокнистого мяса, пробежались нестриженные кошачьи когти, в голове закружились в кровопролитной сутолоке сцепившиеся за кость псы. В висках закружилось, голосом мальчика-Аллаха вещая с небес, что люди — они вовсе не из света или райского цветка, люди — они лишь из волчьего подпаленного ребра, а если так, если в черепе волка страх, и сердце колеблется на придуманных человеком весах, то можно…
Можно сойти с чужого ума и повести себя как истинному волку.
Можно рывком подняться, ударить по чертовому пню вспыхнувшей болью ногой, обрушивая тот на Рейнхарта и разбрасывая по желтому полу чертовы остатки белых снежных карт.
Можно выкусить из пустоты собственные слова острыми звериными зубами, можно проорать про эту чертову «fuck you, reality» в полноту воющего кровавого горла и, послав к ебаной пустоте Микеля, послав к ебаной пустоте все, что еще вращалось в этом мире, стараясь вышвырнуть из головы черные видения голых соскобленных лиц, залитых мясным пчелиным воском, броситься прочь — через ало-золотую тусклую комнату к выходной двери, которую своей же когтистой лапой и запирал, добившись от хозяина того единственного на свет доверия, чтобы получить в недостойные оборотнические руки паршивые ключи.
Можно пытаться сбежать, опасаясь затянувшейся за спиной тишины, можно удариться головой, разбивая лоб и скуля от нагоняющего мертвого страха, а потом…
Потом можно только выть и орать, выть и орать, допьяна вглядываясь в полнящиеся кровавым безумием глаза, когда хозяин все-таки перехватывает за горло, оттаскивает за рвущиеся шерсть-волосы и, впечатывая в стену, с ножом-ладонью у горла требует в последний раз своего сраного ответа, отныне действительно, отныне по-настоящему грозясь расплатиться за тишину чем-то…
Кошмарным, смертно-льдистым и непоправимым.
Со слезами и разлукой, с багровыми цветами и голодной землей, с ножом настоящим и пронизанным острием жилистым сердцем.
На неизбежность.
На дольше, чем просто всегда.
— Трупы! — выплевывая проклятые смешные слова в такие же проклятые губы, заорал волк внутри Уэльса, всеми силами упираясь в чужую подминающую грудь лапами-ладонями, тщетно силясь ту оттолкнуть и прогнать хоть бы на короткий отрезок, хотя бы на секунду, хотя бы ради одного-единственного вдоха. — Проклятые блядские трупы в твоем блядском подвале! Я не знаю! Я больше ничего не знаю! Я не знаю, что еще там может быть и что бы ты еще так боялся мне показать! Только ублюдские трупы, Микель! Которые… которые…
Которые мне тоже можно доверить! — наверное, хотелось сказать, но язык, истрепав свой лимит, отбыв отмеренный срок на гребаной мертвой земле, запутался, сбился, застрял между зубов, и получилось только распахнуть глаза, зайтись умирающим астматическим кашлем и так постыдно, так жалко рухнуть подкошенным вниз, на пол, когда Рейнхарт внезапно убрал свою руку, лишая последней оставшейся опоры.
Отшатнулся.
Накрыл трясущейся больной ладонью перекошенное острое лицо, пряча за пальцами и запястьем искаженную перевернутую улыбку и налитые чумным слезливым смехом глаза.
Пораскачивавшись из стороны в сторону, побившись всем судорожным телом, опустился на пол и сам, упираясь о тот коленями да подушками пальцев, а затем — спустя три вальсирующих круга однокрылого жнеца в черном византийском платье — тихо и сбивчиво, чередуя каждое слово с рокотом пробивающегося алой водой хохота, прохрипел:
— Нет… вовсе нет, глупый, глупый мой мальчик… Ты ошибся. Там вовсе нет… никаких трупов. Не угадал. Ты не угадал, слышишь…? В моем подвале остались всего лишь… жалкие рабочие инструменты. Всего лишь только они одни, Юа…
Комментарий к Часть 39. Кысь
**Аграфы** — изречения, приписываемые Иисусу Христу и не записанные в четырех канонических Евангелиях, передаваемые устно, либо записанные в частично дошедших до нас апокрифических Евангелиях, либо записанные в доканонических источниках.
**Караконджул** — сверхъестественное существо, поверья о котором известны туркам и грекам, а также сербам, македонцам и болгарам, находившимся в контакте с ними. Считается преимущественно сезонным, святочным демоном. Восточнославянскими аналогами караконджулов являются шуликуны и кикимора.
**Анку** — образ смерти в бретонской мифологии. В фольклоре жителей полуострова Бретань предвестник смерти. Обычно Анку становится человек, умерший в том или ином поселении последним в году. Также существует версия, что он — первый похороненный на кладбище.
**Кнастер** — сорт табака.
Относительно альбатросов и моряков: некогда среди мореплавателей ходило поверье, что альбатрос может стать вместилищем души умершего моряка, поэтому считалось крайне опасным убить его, так как это могло принести сильные несчастья.
========== Часть 40. Longoth ==========
«Если я кого-то полюблю, ему придется с этим смириться. Он не будет иметь никакого выбора, понимаешь?»
