Юа, никак не могущий взять в толк, что с этим человеком не так и зачем он это все говорит и, что еще страшнее, делает, поспешно, чтобы не заметили чего-нибудь не того, отвернулся, пнул носком чавкнувшего моросью ботинка, оставляющего за собой неприличные склизкие разводы, каменистый горошковый пол, пытаясь в бешенстве, а на самом деле в смятении хрипя, что:

— Не нахожу я ничего и не надо ничего ни у кого выкупать, ты. Не со мной уж точно, потому что мне наплевать, где сидеть и смотреть на эту твою идиотскую… рожу…

Получилось паршиво, бесчестно и грубо, настроение от этого стало только хуже, за щиколотки укусила чахлая пристыженная вина, испытывать которой до стона не хотелось, и остальной путь до места, куда их провожали, Юа проделал в деланно выдержанной тишине, изо всех сил стараясь ни на что вокруг не смотреть, и когда официант указал им рукой на сборище столпившихся аккуратных столиков, предлагая к выбору любой приглянувшийся вариант, вручил Рейнхарту две толстые тугие книжечки в обтянутых кожей красных обложках и, чуть поклонившись, удалился, юноше вдруг стало исступленно, как еще никогда, наверное, не бывало…

Не по себе.

Самым удручающим оказалось то, что в зале этом больше никого, вообще никого кроме них двоих не было, да и само помещение, с одной стороны вроде бы приличное и нормальное, со стороны другой представилось до стравленной тошноты неуютным, угловатым, слишком открытым, свободным, огромным и давящим на нервы разгуливающей от стены к стене обезлюженной пустотой.

Микель, понимая, что мальчишку к этому занятию лучше не припрягать, столик выбрал сам — крайний у штормящего черного окна, зализанного брызгами, пеной и редкими косыми струями собирающегося холодного дождя; дотащил тихонько сопротивляющегося юнца, придерживая того за сгиб стиснутого локтя, предложил на выбор одно из двух противоположных мест. Хоть с каким-то удовлетворением понаблюдал, как тот, бурча под челку да вспыльчиво и пристыженно куксясь, все же опустился на один из стульев, сложил на коленях, быстро перетащив те на грудь, нервозно сцепившиеся руки, сжал вместе ноги и, напустив на глаза частично защищающие волосы, уже из-под тех принялся наблюдать, как мужчина неторопливо стянул с себя пальто, повесил то на настенный крючок, снял пахнущие промозглой сыростью перчатки…

И впервые, собственно, позволил полюбоваться на себя в белой выглаженной рубашке и сером шерстистом свитере поверху, расстегнутом на медные бляшки тяжелых округлых пуговиц, вылитых в духе старинных британских сургучных печатей.

Раздетый Рейнхарт с одной стороны показался Уэльсу не таким уж чуждым всему привычному и человеческому, даже не таким чуждым его собственному приятию и пониманию, совсем не опасным и не собирающимся ничего паршивого с ним проворачивать, а со стороны другой — каким-то настолько по-домашнему правильным, намагниченно и наверняка обманчиво располагающим к себе и чуточку приоткрывающимся нараспашку, что Юа, не сумев толком справиться с зашевелившимися внутри незнакомыми чувствами, снова быстро от него отвернулся. Случайно лягнул его стул носком неуклюжего промокшего ботинка, нарвался на удивленный приподнятый взгляд. Молчаливо и с шандарахнувшим в ушах сердцем закусил загоревшиеся губы и, резко развернувшись к обосновавшемуся по правую руку окну, принялся безнадежно глупо и безнадежно слепо щуриться в засвеченную желтым воском чернь, за которой нарастающим трубным рокотом шелестели волны выходящего из отмеренных берегов залива.

Напрягающая полумертвая тишина, правда, продержалась недолго: сперва кто-то повернул кнопки невидимого радио, начавшего бодро болтать голосом престарелого рыхлого рыбака, расхваливающего перебираемую в алфавитном порядке выловленную рыбину — даже Юа выцепил любовный акцент на расхваленную до последней чешуйки треску, — а потом лисий Рейнхарт, так и не научившийся дружить с понятием зачем-то присущего людям терпения, постучал пальцами по столешнице, таким вот нехитрым способом пытаясь привлечь внимание сидящего напротив мальчишки.

Юа — исконно из упрямства, неловкости и легкого мурашчатого испуга — не повернулся, не скосил даже взгляда, и Микель, ничего не добившись и тяжело от этого вздохнув, как можно дружелюбнее произнес, натягивая на губы вымученную улыбку:

— Это Radio Iceland 89, 1 FM. То, которое вещает нам с тобой о познавательной рыбьей породе. Признаться, иногда я люблю послушать именно эту волну, и не надо, не фыркай, мальчик мой, так, будто я сейчас сказал нечто до невозможности чудаковатое. Нет, ни треска, ни акула меня, только представь себе, не волнуют: здесь все дело в этом замечательном дядюшке Арчи, этаком скользком хитрющем жулике, подспудно, между строк, если суметь расслышать и понять, отпускающем пошлые, быть может, но по-особенному дальнозоркие шуточки.

Юа на это его заявление, разумеется, не отреагировал: всеми силами делал вид, что не слушает, не интересуется — если не считать одного самопроизвольно проскользнувшего заинтересованного взгляда — и вообще не живет и не дышит, обернувшись вырезанной из дешевого синтетического льда кукольной принцессой.

Рейнхарт, прождав секунду, десять, минуту и, наверное, две, но так никакого ответа и не получив, потеребил беспокойными пальцами столешницу. Постучал костяшками, подушками, кончиками ногтей. Пытаясь успокоить рвущегося из нутра вспыльчивого дракона, но явственно терпя один безнадежный крах за другим, медленно вдохнул и выдохнул расширившимися ноздрями, после чего уже куда более мрачно процедил до судорожности короткое и требовательное:

— Ну и?

На это Уэльс все же скосил с минуты на минуту выжидающие подвоха глаза, сжал в тонкую линейку покусанные губы. Настороженно, боясь что-нибудь не то спровоцировать, но ни черта не понимая, чего этот человек от него хочет, уточнил:

— Что «и»?

— Право слово, юноша… Если вы таким образом пытаетесь надо мной поиздеваться, то, заверяю со всей ответственностью, получается у вас это знатно. Мастерски, я бы даже сказал, — невесело хмыкнул Микель. — Однако мы пришли сюда для того, чтобы познакомиться друг с другом поближе в условиях, которые не должны вас пугать или напрягать, поддержать непринужденную беседу и утолить голод, которому, готов поспорить, подвержен даже такой неприступный цветок, как вы. Поэтому мой вам добрый и настоятельный совет: открывайте меню и готовьтесь что-нибудь оттуда выбрать. Скоро за нашим заказом явится официант.

По скудному и прямому мнению Уэльса, хворо и хвило усваивающего, кто, как и чем в этом странном мире живет, во всем том, что у них тут говорилось и творилось, крылась какая-то очень незаметная, но при этом назойливая и налипающая синяками на глаза…

Нехорошая дрянь.

Неуверенно поелозив на стуле, обдав колющимся недоверчивым взглядом пласт убитых и пущенных на хренову бумаженцию деревьев, ни к какому меню он так и не притронулся, зато с крайней серьезностью, окончательно выводя тем самым Рейнхарта из себя, буркнул:

— У меня нет таких денег, чтобы здесь жрать. Даже на один чертов кусок хлеба не наберется — видел я еще на входе, какие тут расценки. Надо было сперва башкой думать, прежде чем тащиться в такое место и выделываться передо…

Остальные слоги, буквы, звуки, да и сам Уэльс заодно тоже — так и растаяли, растворились в громком и злостном ударе сжавшегося кулака по подскочившей да прозвеневшей деревянной столешнице, за которым Микель, скривив почти до неузнаваемости потемневшее лицо, кажется, ни разу больше не мог справиться с наложенным самим на себя обещанием оставаться в трезвом сознании, не повышать голоса и не поднимать в присутствии дикого мальчишки распугивающих рук.

— Я, как ты мог бы уже заметить, пригласил тебя сюда. Пригласил, дай-ка повторюсь еще раз. А это, если само слово тебе ни о чем не говорит, буйное дитя Востока, означает, что платить буду я. Отныне и впредь, что бы ты ни выбрал, чего бы ни захотел и куда бы ни пошел — платить за это буду я, это ты своей маленькой недалекой головкой понимаешь? Советую, так или иначе, понять, потому что в обратном случае терпение мое закончится очень и очень быстро, что, не стану отрицать, обернется весьма печальной константой для нас обоих.