Рейнхарт за продолжительное время их блужданий капельку притих, сбавил бурлящий в жилах пыл, отпустил с привязи извечное безумие и, глядя на Уэльса уже с прежней обожествляющей жадной манией, снова сросся с его плотью пуповиной голодающей улыбки, пожирающей изнутри нежные сосуды и трепетные кровеносные жилки.
Юа успел запомнить свисающую откуда-то с невидимого потолка на длинном ворсяном канате люстру, спаянную, кажется, из лопастей вентилятора, а то и вовсе из гибло-военного вертолетного пропеллера. Увидел с три или четыре пары крохотных квадратов-оконец, глухо заколоченных досками и однозначно не могущих вести на свет, находясь глубоко под землей…
Ведь, дьявол, под землей же они находились…?
Пощурившись да походив кругом, впитывая ноздрями запахи последней на земле гнилой сырости, кишащей проеденной склизким червем трефовой древесиной, затопив в растекшихся под ногами лужах ботинки и хлюпая теперь сырыми носками, экономично выжимающими капля за каплей, он сослепу наткнулся на низенький столик в форме рояля, выпотрошенную софу с оставленными на той плюшевыми солдатами и еще один непонятный проход за черной древесиной прикрытой двери, которая так и манила, так и просила просунуть за ту руку да нащупать спящее во мгле сокровище, готовое вот-вот раскрыть юному мальчику свое тайное имя, когда Рейнхарт, разрушив мрачное колдовство, крикнул откуда-то со скрипящих ступеней, чтобы он немедленно прекращал дурачиться и шел уже к нему, на что Юа…
Попросту не смог выдавить из горла свое вечное упрямое «нет» — слишком не по себе ему становилось здесь, и пусть он и не верил ни в каких сверхъестественных тварей, пусть до последнего был убежден, что вороний клекот по углам ему только мерещится, мальчишка с искренней — задавленной перед самим собой — радостью бросился на родной знакомый голос, позволяя не себе, а лисьему лорду избрать дверь к продолжению их спятившего, отнюдь не желанного путешествия…
…когда та, выбранная да обросшая бежеватостью безликих обоев, затворилась за ними, оглушив округу древним стариковским визгом, комната со столом-роялем и молчаливыми тусклыми окнами да карканьем черных птиц по щелям-трещинам тихо-тихо загудела винтами обессвеченных люстр, вялыми призраками раскачивающихся на немых надтреснутых тросах.
⊹⊹⊹
— Ну и безвкусица, скажу тебе по правде… — чуточку расстроенно выдохнул Рейнхарт, брезгливо удерживая двумя пальцами за края проеденную личинкой моли подушку. — Признаться, я ужасно разочарован, мой милый юноша…
— Чем это? — хмуро и мрачно откликнулся на его зов настороженный чуткий Уэльс, искренне уверенный, что единственное, что они могут в столь поганом месте делать правильно — это говорить, говорить и еще раз говорить, не позволяя стенам да попрятанным в тех трупам раскрыть рта первыми. — Ты же так сюда рвался, ублюдок, так какое теперь «разочарован»?
Юа дураком не был.
И понять, когда мужчина с запозданием заявил, что тоннели-подвалы, по которым они все это время бродили, напрямую связывали церквушку и тот поганый полуразрушенный дом — понял с первого раза, не требуя ни разъяснений, ни еще каких-либо ответов-советов-слов.
Он и вовсе не удивился, он превосходно знал, что от гребаного лиса чего-то такого в обязательном порядке стоит ожидать, поэтому только покрысился, посупился, зашвырнул в тупую кудлатую башку первым юркнувшим под руку предметом — сраной развалившейся рамой от картины, долетевшей до цели двумя из четырех досок, — и, послав все к черту в адову задницу, смирился: ну что, в самом деле, он мог сделать еще?
Только ждать, когда Его акулье Величество, наконец, наиграется в жестокие детские игрушки да соизволит потопать обратно домой.
— Неужели же ты сам не догадываешься, сладкий мой? — послышалось натяжным ответом, полнящимся последним на свете талым отчаянием. Запустив подушкой обратно в обжитый попрятавшимися от холода насекомыми угол, из которого та и была выужена, господин фокс, отбивая каблуками звонкий траурный вальс и чадя табачной сигаретой, прошелся через всю комнату, постоял возле одного разбитого зеркала, возле другого, а затем, попрыгав, как аист на болоте, по сугробам белой скрюченной ваты, раскиданной по полу мерзостного вида потрохами, склонился над рядком безымянных, ничем и никак не подписанных картонных коробок, с осторожностью погружая в их нутро пальцы. — Здесь все совсем не такое, каким я его себе представлял… Наверное, лучше мне не объяснить, золотце. Думаю, я просто чересчур расточительно ожидал чего-то более… Более.
Юа молчаливо оглядел заклеенные серыми в черный ромб обоями стены. Покосился на дверной проем и саму выбеленную старую дверь, тускнеющую ободранной желтоватой ручкой. Обвел глазами бесконечные связки проводов, первобытных пылесосных хоботов, запчасти от летных машин, шматки истерзанной парусины и все новые да новые картонки-коробки-крышки-табуретки, наваливающиеся друг на друга безобразными глыбами…
Табуретки — расставленные строго по геометрическим углам и отчего-то выглядевшие намного чище и ухоженнее всего остального имеющегося здесь, — к слову, угнетали его больше прочей нервирующей машинерии — даже больше черного-черного грязнейшего ковра под ногами, обожженных проемов в стенах, отскоблившегося пепелящегося потолка и измазанных красными сполохами тряпок да книг без обложек, расшвырянных по всем существующим горизонтальным поверхностям.
— И что? — насильно заставляя себя отвести взгляд от очередного стула — на этот раз с высокой спинкой и обитого желтовато-лимонным шенилловым чехлом, — хмуро проговорил Уэльс, осторожно подступаясь на шаг ближе к волчьему лису. — Ты думал, тебя тут будет дожидаться склад заводных чучел, что ли? Чего еще можно было хотеть от хреновой заброшки?
— Я не знаю, душа моя… — тоскливо отозвался непутевый хаукарль, не способный и одной единственной минуты усидеть на этой своей заднице ровно: выпрямился, в очередной раз прошелся по относительно изученной уже комнатушке. Завернул за новый таинственный угол, где, оставаясь видимым глазам наблюдающего мальчишки, потормошил тяжелую бурую шторку на проволочной гардине и, оплеванный комками паучьей пыли, вернулся на прежнее место, в конце всех концов заваливаясь прямиком на выпотрошенный прогнувшийся диван, щерящийся пружинами, рваными газетными листами, гнилыми тряпками да наверняка какими-нибудь особенно живучими тараканами-клопами-клещами и несметным крысиным дерьмом. Особенно крысиным дерьмом. — Я ведь вообще не имею даже приблизительного понятия, чего жду от каждого нового дня — разве что только в обязательном порядке того, что ты встретишь его вместе со мной, Белла. Если прежде я еще грезил ежедневным подношением никем не раскрытых любопытных интересностей, то чем дольше живу на этом свете, тем лучше понимаю, что единственное интересное, горячо любимое и попросту не способное утомить или прекратить меня удивлять, существует лишь в исключительном эксклюзивном экземпляре, котенок, — с голодной поплывшей улыбкой сообщил охмелевший без хмеля король, раздвигая ноги шире и приглашающе похлопывая себя звонкой ладонью по обтянутому тканью бедру.
Юа, очень хорошо этот жест заметивший, но испытавший откровенный ужас от косвенно задевшей мысли, чтобы притронуться к мерзейшему дивану безымянного земляного оттенка, протестующе мотнул головой, поспешно отворачиваясь от невозможного придурка, вообще, кажется, не знающего такого чувства, как банальная брезгливость.
— И что же это, дурной ты хаукарль? — заместо идущих навстречу телодвижений хмуро и мрачно спросил он, невольно добавляя в голос капельку ревнивого вызова, стискивая на груди перекрещенные руки и таким вот старым-старым проверенным способом привязывая себя же к себе.
— Как это — «что»…? — Диван скрипнул, натянуто взвизгнул ватным возмущением. Об уши ударился новый призывающий хлопок и застрекотавшее в застоявшемся воздухе нетерпение, всеми силами мальчишкой проигнорированное. — Ты, конечно же, свет моей жизни! Что же это может быть еще? Ты, недогадливая моя радость. Только и всегда ты один. Поэтому прекращай, пожалуйста, упрямиться, и иди уже сюда. Ко мне. Я чертовски соскучился, Белла.
