И, наверное, если бы Юа в следующий момент не отвесил себе отрезвляющего внутреннего пинка, силой заставляя поддающееся перепуганное тело отлепиться от подчиняющего своей воле фетишиста — быть ему выебанным подвальными призраками да новой акульей одержимостью, своровавшей у кудлатого психопата способность даже просто банально говорить.
Три шага прочь — и фетишист этот, худо-бедно вернувший кислород оплывшим похотью мозгам, недовольно и разочарованно простонал, втягивая расширившимися ноздрями обжигающего настоянной сухостью воздуха. Протянул было руку, нащупал только раздражающую пустоту и, недовольно сведя вместе брови, вдруг взбешенным шипением пообещал:
— Я все равно это сегодня с тобой сделаю, дарлинг. Все равно тебя поимею, понятно? Поэтому так и быть, можешь пока порадоваться дозволенной мною форе, но когда я решу завалить тебя по-настоящему — тебе уже никуда от меня не подеваться, сладость моей плоти.
Уэльса такой расклад нисколько, просто-таки нисколько не устраивал.
Недовольный, разозленный даже, измученный извечными лисьими эгоистичными выходками, он оскалил зубы, отбил хлестким ударом протянутую навстречу потряхиваемую ладонь и, плюясь серой, предупреждающе рыкнул:
— Ни черта не понятно и понятно не будет, скотина! Если так хочешь ебаться, что снова мозги отключило — пошли домой, и там делай, что тебе в голову взбредет, черт уж с тобой. Но здесь я тебе не дамся, ясно? Хрен тебе, а не сраная ебля в сраном подвале! За кого, сука такая, ты меня держишь? За тупую игрушку-проститутку для удовлетворения всех твоих аморальных выходок? Хватит с меня. Как хочешь, а дальше этого места я никуда с тобой не пойду, ублюдок. Так что давай, разворачивайся и пошли отсюда, пока все это трухлявое дерьмо и впрямь не обвалилось сверху.
Вообще-то, если быть честным, Юа хорошо помнил, что Микель часто бывал добрым. Добрым, заботливым и безоговорочно влюбленным, готовым сидеть в коленях и потешно выспрашивать, какое еще из чертовых несуществующих желаний он может воплотить в жизнь.
Микель часто бывал добрым… до тех злополучных пор, пока не начинал впадать в преследующие его сумасшествия и беситься — все чаще по поводу очередного полученного отказа.
Отказ этим человеком воспринимался как нечто не подлежащее прощению, заслуживающее черной эпидемии и всяческих жестоких наказаний с переломанными шейными хрящами да стертыми в кровь губами, чтобы на будущее юный бунтарский мальчик не забывал, кто кому хозяин и что хозяину этому дозволение глупого цветка отродясь не было нужно.
Вот и сейчас лицо его в свете приподнятого тыквенного фонаря приобрело глинисто-бурый оттенок, с мазком обожествленного окисления и дуновением растопырившей оставшиеся листья осени. В мгновение он показался утопленником, выскользнувшим на свободу из цепких ревматичных пальцев прожорливого ила, и, крюча пальцы собственные, снова попытался перехватить вертлявого мальчишку, что, задницей чуя неладное, юрким ужом втек в сраный подвал еще глубже и еще дальше, разделяясь со спасительной обнадеживающей лестницей почти что со скулящими стонами у ноющего сердца.
Микель долго не отвечал, проглатывая зарождающиеся в грудине слова, зато с усердием Уэльса теснил; ловко перекрывал путь, если вдруг видел, что лотосов цвет собирался хитро поднырнуть наперехват, обойти да броситься к обратным ступеням. Вскидывал руку и даже обдавал полоской ногтей, опаляя горящую кожу, а после, вконец разбесившись, отвесил в последний раз попытавшему удачу подростку несильную пощечину, отчего тот, распахнув глаза, лишь пошатнулся, поджал с обидой губы и, лелея под нижними веками-ресницами зыбкие гуляющие тени, резко отвернулся, шепча сквозь зубы свои собственные непростительные проклятия.
— Я вынужден расстроить тебя, милое дитя, но ты пойдешь. Со мной. Пойдешь прямиком туда, куда я тебе скажу, и делать это будешь отныне без своей чертовой спеси, иначе… Иначе тебе придется очень сильно пожалеть, — прохрипело ему вослед ожившее в темноте Чудовище, вновь нагоняя и вновь пытаясь притронуться да прихватить, пусть Юа, наперекор всем его словам, и продолжал отбрыкиваться, продолжал щерить зубы и злобно лупить распоясавшегося урода по лапам, растревоженно прикусывая ушибленную губу с нахлестом соленой крови. — Прямо сейчас я тебя не трону, но лучше бы тебе уяснить, что я всё — всё, слышишь, мальчик? — запоминаю, и ныне ночью тебе, мой печальный дерзкий свет, придется расплатиться за свои грехи.
Юа, погружаясь в окружающее его новорожденное психушное сумасшествие, замученно стиснул зубы.
Не выдержав пожирающей давки, наваливающейся и со стороны Рейнхарта, и со стороны молчаливого мертвого подвалья, ударил острым локтем зарвавшегося придурка прямиком под ребра и поспешно отскочил еще на несколько шагов, ошарашенно узнавая, что ноги, сами того не подозревая, уже привели его еще к одной лестнице — на сей раз узкой, низкой, без перил, в обступлении двух рядов плотных каменных стен да с заваленными стружкой и мусором пыльными ступенями, отражающими и умножающими любые неосторожные шаги на громкое число три.
— А как же ты, сраный ублюдок…? — с последней тоской оглянувшись за спину, на пятно иссинего света, быстро растаявшего за нагнавшей и накрывшей мужской фигурой, Юа, раздирая невидимыми когтями такие же невидимые волосы на загривке, с темным чувством на сердце сделал свой первый шаг вниз, в отчаянии проклиная всё, что успел познать в этом своем больном перековерканном мирке. — Не пора ли тебе самому искупить свои блядские неискупаемые грехи, озабоченное эгоистичное чудовище?
Чудовище, вновь поймавшее юную возлюбленную мимозу и вновь пропустившее под слой ее одежды снятые когти, прикусывая сладкое ухо зубами, лишь тихо и хрипло выдохнуло, размазывая подошвами едкую — не над нежным настигнутым мальчиком, а всего лишь над жалким самим собой — издевку:
— Увы, не пора, душа моя. Боюсь, что мои грехи искупить сумеет уже один только ад. А я, как ты можешь помнить, все еще до исступления не хочу в него погружаться…
…впереди, завешанный черным грубым тиком, пахнущим старым проплесневелым яблоком, углился острой насмешливой улыбкой мрачный-мрачный утробный проход.
Комментарий к Часть 37. Хэллоуинская Соната
**Поденко ибиценко** — порода охотничьих собак.
**Шиликун** — дух-хулиган небольшого размера, который имел обыкновение появляться на Святки или Ивана Купала.
**Rotkäppchen** — Красная Шапочка.
**Титулус** — верхняя перекладина православного креста.
**Торель** — устарелое слово для обозначения тарелки.
Относительно упомянутой операции «Форк».
Имеется в виду вторжение в Исландию под кодовым названием Операция «Форк» (англ. Operation Fork — Вилка) — стратегическая операция британских вооруженных сил, проведенная в 1940 году во время Второй мировой войны. Целью операции было предотвращение возможной высадки германских войск в Исландии, а также недопущение использования территории острова экипажами немецких подводных лодок.
========== Часть 38. La lune ne garde aucune rancune ==========
Душа пуста, часы идут назад.
С земли на небо серый снег несется.
Огромные смежаются глаза.
Неведомо откуда смех берется.
Все будет так, как хочется зиме.
Все будет так, как хочется зиме.
Душа пуста, часы идут назад.
Атлас в томленьи нестерпимой лени
склоняется на грязные колени.
Как тяжек мир, как тяжело дышать.
Как долго ждать.
Все будет так, как хочется зиме.
Все будет так, как хочется зиме.
Борис Поплавский
Юа понятия не имел, как и каким чертом это получилось, но, миновав лестничный проем, зарождающий в потемках сердца две паршивых фобии — клаустро и ни́кто, — которыми он уже обучился страдать что в узких церковных переходах Хадльгримскиркьи, что на лисьим чердаке в первые дни своего знакомства с его домом, пересекши бесцветное пространство с розовыми и алыми граффити на стенах да переваленным за точку лимита мусором, они с Микелем вышли в относительно аккуратное — если сравнивать со всем увиденным прежде — помещение, чье нутро делилось тремя одинаково черными проходами и одной-единственной дверью на высоте девяти деревянных ступеней да отвесной расклеенной стены.
