Продержавшихся ровно до тех пор, пока терпение мужчины не треснуло звонким торелем, руки не схватились за бантовые подвязки красной накидки, а губы уже силой не накрыли вертлявый рот, грубо проталкиваясь в тот языком и слизывая с мальчишеских губ выпитый еще в школе вкус шоколадного молока да расковырянного, но особенно не тронутого — слишком паршивое у Юа было настроение для еды — риса с курицей из общего для всех кафетерия.

Язык пробрался глубже, очертил жестким беглым жестом десны и зубы. Сошелся с языком другим, нежно тот вылизав и обласкав, и лишь после этого, чуточку успокоившись да уловив вернувшееся обратно цветочное подчинение, вернулся к нежным вишневым губам, оставляя на тех последнее перед выдохом касание:

— Я едва не задохнулся в этой штуковине, душа моя, и едва не скончался от тоски по тебе, так что имей совесть, хорошо? Позволь мне хотя бы поцеловать тебя без наших извечных — безусловно любимых мной, но сейчас нежеланных — буйств… — вышептывая и заглядывая в мальчишеские дерзкие глаза, мужчина Микель обвел пальцами худые продрогшие щеки, почесал острый подбородок. Закрепил момент настоящей уже встречи еще одним поцелуем и, слизав с каймы любимого рта лишь тихое да ворчливое шипение извечно всем недовольного — пусть чаще и для вида — юноши, обнимая того за плечи, а другой рукой разводя в сигарете огонь, хриплым голосом протянул: — Что же касается до церквей, котенок, то отношение мое отнюдь не поменялось, можешь в этом не сомневаться, но конкретно эта… она, в общем, уже и не церковь вовсе.

— С какой такой стати…? — недоверчиво и неуверенно проговорил Уэльс, тоже испытывая по-своему сладостное довольство от того, что над головой чернело морозом небо, под ногами хрустела снежным покровом дикая трава, деревья топорщились ветками, а рядом обтирался живой и настоящий Рейнхарт без всех своих чертовых масок да часов едва не добивших разлук. — И что же тогда, если не церковь?

Даже прогорклый горелый табак вдыхался так жадно и так радостно, как никогда не вдыхался самый чистый и привольный морской воздух.

— М-м-м… — Мужчина вынул изо рта курево, задумчиво потряс тем в пустоте, ссыпая пепел да обводя горящим кончиком выложенные из кирпича кривенькие остовы, тоже вот сплошь покрывшиеся короткой дикой колючкой, мертвым сорняком и снежным зеркальным налетом. Постучал носком ботинка по одной из стен, пригнул голову и вдруг, резко дернув Уэльса на себя, пожирающим корабельным омутом потащил мальчишку в крохотную ложбинку под треугольной крышей, зияющую чернотой и… Внезапно — рядком тоненьких белых праздничных сосулек, застывших прямо так, с некогда мокрыми каплями, не успевшими долететь до желанного низа. — Этакий непритязательный проход в одно забавное местечко, я полагаю. Не знаю, как объяснить лучше, свет моих глаз, поэтому предпочту просто-напросто тебе показать, идет? Давай, будь осторожнее, котик, и пойдем-ка вот сюда…

На сей раз Юа, на все сто уверенный, что под узкой низкой крышицей они вдвоем даже толком не поместятся, послушался почти сразу, позволяя схватись себя за руку да протащить сквозь зябкие узенькие лазики по обе стороны от воткнутого в землю каменного распятия, реющего вырезанным в белизне парадным рыцарем-крестоносцем с высоко задранной турнирной пикой.

Снега здесь, внутри, оказалось даже больше, чем снаружи, будто некий безликий волколак рыскал ночами по всей округе да собирал его в свою будку, ревностно оберегая от чужаков и прямо сейчас прогрызая тем спины голодным ониксом разъяренных глазниц…

Откуда-то издалека послышался звон тоненьких ржавых колокольчиков, запоздало пробуждая в памяти Уэльса картинку увиденного только что северного белого дуба, черт знает почему обвешенного вроде бы безобидными и чистыми, но отчего-то зловещими на свой мотив игрушками…

А потом юноша вдруг осознал, что пять шагов миновало с тех пор, как они вошли, наклоняясь, под надавливающую сверху крышу, а они все никак не упирались да не упирались в тупиковую стенку, и, более того, крыша будто начала подниматься, места становилось больше, темнота недовольно ощерилась под всплесками двух веселых фонарей, и тишина-mp3, отыгрывающая свои хиты старинными мертвыми балками да пыльными разбитыми черенками, преподнесла практичному недальновидному мальчишке очередной экзамен по логике сна, когда земля под ногами без малейшего предупреждения едва не оборвалась, побалансировав черной зычной пропастью, а Рейнхарт, тут же выросший рядом и подхвативший весь невеликий вес на свои плечи, запальчиво выдохнул вместе с дымом на закостеневшее ухо под красным капюшоном:

— Осторожнее, пожалуйста, моя хрупкая нежность. Прямо здесь и прямо сейчас под нашими с тобой подошвами начинается волшебная лестница в таинственный мир захороненных под холмом подземелий…

⊹⊹⊹

Огромный обнаженный скелет, притворившийся не пришедшей еще толком полуночью, игриво перебежал костяными пальцами по белым ключицам, высекая кремниевый запашок подпаленной искры и клавесиновой гулкой мелодии; в тот же самый миг, запустив пальцы глубже в грудину и усевшись на краешек потрепанного до внутреннего поролона кресла, болтающегося под прошитым трубами потолком, скелет этот разодрал, разломал, развел в стороны свои скрипучие ребра. Послышался хруст, раздался треск, за спиной взвились осенние псы ветров, давно охрипшие от неистового лая, и Юа, сопровождаемый сумасшедшим затейником-лисом, ступил выбившими пыль стопами на припорошенный грязью да старостью пол, с непониманием и привкусом неприязненной горечи глядя на…

Просто на.

Наверное, это помещение являлось чем-то вроде предподвалья: деревянная лестница, оборвавшись покусанной доской, вывела их обоих к вымазанному древесиной да камнем закутку, низкая потолочная планка которого крошилась гнилыми картонными листами, ржавыми обломками труб, железными венозными канатами, изливающимися каплями холоднеющей воды, пахнущей липкой крысиной смертью да — совсем чуть-чуть — кислинкой пивных дрожжей.

Сверху, из оставленного за спиной проема, скупыми глотками вливался слабый синеватый свет, и в нем еще можно было разглядеть оказавшуюся по правую руку нишу в стене, прикрытую отодвигаемым заборчиком из досок с ромбовидными навершиями, пару синего перелива тряпок на полу, выдранный из кладки шматок глины, а вот дальше…

Дальше оставалось рассчитывать только на фонари, внезапно представившиеся чем-то до безумия важным и сокровенным, будто последний на неделю глоток воды — все равно никого особенно не спасающий, но оттого еще более иллюзорно-необходимый, — и Юа впервые покосился на свой лантерн с заслуживающей осторожностью, с некоторым даже страхом, чтобы тот только не затухнул, пеняя самого себя чертовым раздолбайством, помощью которого все это время размахивал тлеющей свечкой во все гребаные стороны, заливая пламень нагаром да топленым жидким салом. Но, впрочем…

Впрочем, пошло бы оно все в жопу, — еще спустя несколько секунд подумал вдруг Уэльс. Потому что он никуда, никогда и ни за что дальше этого места не пойдет.

Точка.

— Эй…! — решив хоть что-нибудь — во успокоение сдающих нервов, — хрипло позвал мальчишка, непроизвольно поддаваясь испуганной дрожи собственного сдавшего голоса, срывающегося на клекот полярного поморника с отобранной из клюва падалью. — Гребаный лисий выблудок…! Не знаю, что у тебя опять за развлечения, но заканчивай с ними, понял?

Лисий выблудок, будто только того и ждавший, тут же склонившийся над его ухом и прильнувший со спины, мгновенно вжался теснее. Мазнул по мочке и ломким хрящикам мокрым языком, сглатывая настолько шумно, что Уэльса, покрытого кленовым ужасом, как никогда ясно осенило — больной хренов извращенец не отказался бы подрать на его жопе тряпки и хорошенько оттрахать вот прямо здесь и прямо сейчас, в паршивом недоподвале, где со всех сторон капало, стекало, холодило и еще всячески…

Издевалось.

Послышался возбужденный выдох. Зашелестели торопливо одежды, пока пальцы мужчины ощупывали худосочные бока застывшего мальчишки и осторожно пробирались под каемку облегающих джинсов, пробуждаясь в возгорающемся керосиновом нетерпении…