Втекая в жизненный темп Рейнхарта, деля с ним на двоих уже поголовно всё — от снов до постели, — Юа открыл с мужчиной рот один в один, лишь на секунду позже нужного обозначая первые буквы своего вопроса: Волк, рыча подбудочной псиной, инстинктивно стремился окороноваться вожаком везде, проглатывая мальчишеский вопрос и растерзывая тот выбеленными клыками вопроса собственного:

— Что ты на это скажешь, душа моя? Разве же не прекрасное местечко для встречи мрачного на выдумки Хэллоуина?

Уэльс, стараясь больше не глядеть в сторону проклятого мертвецкого дома, отрицательно качнул головой, упираясь в землю острыми бычьими копытами да рисуя на той паучьи трещины.

— Ни черта прекрасного я в упор не вижу, идиотский ты хаукарль. Более того, не надейся даже, будто я туда сунусь! Ты совсем сдурел, Твое Тупейшество?! Что за больные замашки?! Это не дом, а какое-то чертово… кладбище. Хватит, хватило уже мне с тобой увеселительных прогулок среди сучьих ведьм да мертвецов!

Юа был уверен, что Рейнхарт непременно станет сейчас либо уговаривать-умасливать, уверяя, что домик очаровательно милый и вообще всесторонне безобидный, либо угрожать, либо просто-таки прибегнет к излюбленному методу посредством силы и, схватив его за рога да за горло, силком потащит в гнилое нутро, но тот, умея и обожая удивлять, вместо ожидаемого рукоприкладства вдруг просто и ветрено…

Рассмеялся.

Опустил ладонь на красный колпак, ласково тот потрепав, и, склонившись, чтобы потереться пастью о мальчишескую щеку, выдохнул на замерзшее ухо, где-то там, под шерстью, тихонько поскуливая чертовой веселящейся собакой:

— А я и не собирался тащить тебя непосредственно в него, краса моя. Зачем, когда сам вечер приготовил для нас кое-что поинтереснее? Ну-ка, извольте вашу руку, очаровательная юная Белла, и разрешите недостойному мне проводить вас в наше увлекательное путешествие…

Не хотел Юа ни в какие путешествия, не хотел он никуда сопровождаться и вообще ничего, кроме возвращения домой — и еще, быть может, того, чтобы мужчина снял свою дурную маску, показав уже родное лицо, — не хотел, под привычным вынужденным подчинением протягивая глупой акуле руку, переплетая ту с когтищами волосатых пальцев и, завороженно наблюдая за оставленными на камне отсветами двух вращающихся фонарей, послушно бредя следом за непредсказуемым человечьим зверем, воодушевленно празднующим праздник своего личного хранителя-Сатаны.

Что-то там себе под нос насвистывая, похрустывая легоньким ажуром блестящего инея, рассыпавшегося по озимой траве да ломающимся от поступи по неприкаянным доскам-веткам, Рейнхарт повел своего мальчика в обход, настырным и непрошенным странствующим снусмумриком забираясь на чужую призрачную территорию: перепрыгнул через заборчик, перетащив через тот и Уэльса, злобно рычащего, что он и сам, черти да дьяволы, может с такой вот ерундой справиться. Подтек поближе к старому северному дубу, игриво похлопав тот по жухлой альбиносовой коре и как бы невзначай пробормотав:

— Хороший ты, приятель… Что, никто больше не вешается? Вот и славно, вот и не тоскуй, — а затем, не позволяя Юа толком оклематься, сообразить, в чем суть да дело, и вообще хоть как-нибудь среагировать на чокнутые словечки, вдруг рывком да ускоренным шагом погнал того, что лихой охотник запуганного зайца, вверх по склону небольшого искривленного холма, попутно выкрикивая, что это вовсе никакой не холм, а этакий позабытый языческий могильник, используемый когдато прибывшими сюда норвежцами в честь жертвенника гневающегося Одина, и что об этом ему рассказал не кто-то, а сами трупы, спящие под толщами продрогшей земли.

Юа его слушал с чуточку ошалевшим недоверием, Юа послушно взбирался на скрывающийся ранее холм, раздраженно потряхивая фонарем и разбрызгивая в стороны жидкие капли нагара — оставалось только гадать, как это огонь до сих пор не потух, остуженный облизанными пальцами скачки, тряски, стекла да сквозняков.

Вершина всхолмия, тоже вынырнувшая из сумерек совершенно неожиданным плутоватым образом, вдруг ознаменовалась небольшой кустистой порослью, полностью обнажившейся под вечными сутенерскими ветрами, пригоршнями разбросанного между сенными проталинами подсохшего снега и невесть откуда взявшимся католическим крестом, выплывшим из мрака белым перстом божественного видения — до того все здесь творилось странное, до того негаданное, что юноша даже не успевал раскрывать рта, безмолвно подчиняясь да подчиняясь ведущей его руке явственно довольного подобными развлечениями волчьего лиса.

Еще два-три десятка осторожных шагов вниз, к обратной стороне пригорка — почва здесь была сплошь скользкой, выбираясь из-под ног скатами шуршащего смеха, — и Микель, бережно удерживая юнца за руку, привел того к хибарке крохотной церквушки-землянки, вросшей в земень настолько, что макушка Уэльса упиралась в косяк ее крыши, а макушка мужчины подпирала верхний титулус надтреснутого креста, самую капельку погрызенного пробивающейся к жизни мертвой травой.

— Вот сюда, душа моя, я тебя и вел, — торжественно прошептал Волк, прожигая любопытствующе-невинную цветочную душу голодным звериным взглядом. — Полагаю, это тебя пугает не настолько сильно, насколько пугал оставленный позади безобидный домик?

В словах его отчетливо клубился да копошился чертов цинус, пытающийся ощупать безопасные топи да нажать на упрямую слабину, чтобы розгами-кнутами отправить назад да прямиком в гробовые двери кошмарной халупы, однако Юа, перекусывая железные вензеля, искрошил уже половину зубов, но поддаваться не спешил.

Не собирался он поддаваться, и все тут!

— С каких это пор, — с ответной циникой буркнул он, — для тебя вообще открылся вход в церкви, гребаный ты маньяк? Помнится, ты столько о них дерьма наговорил, что ума не приложу, как теперь осмеливаешься приближаться да раскрыть рядом с ними рот, а, хаукарлище?

Хаукарлище, ничего никогда не воспринимая с должной серьезностью, фыркнул, расхохотался.

Снова потянулся сперва к карману, на ходу вспоминая, что никакой сигареты ему не прикурить, затем — к мальчишке-Уэльсу с очевидным желанием того то ли поцеловать, то ли куда-нибудь куснуть, но, осознав, что все еще не может сделать даже этого, раздраженно поскреб когтями, оглянулся через плечо и, матернувшись, взял да и стащил с буйной башки чертову волчью голову, являя в бледно-тусклый свет всклокоченную, запаренную, лохматую и донельзя жалобную на вид рожу, явно терпящую — почти что символические, почти что голгофовы — пытки ради той только сомнительной неоправданной цели, чтобы покрасоваться перед юнцом да невидимыми призраками нелепым, лишь по его меркам пафосным, антуражем.

— Ох, черт, я думал, если честно, что эта штука намного… удобнее в применении… — в сердцах пропыхтело Его Величество, с силой и зверством втягивая и ноздрями, и ртом свежего снежного воздуха, обласкивающего надышавшиеся резиной да клеем легкие. — Они обещали, понимаешь ли, чуть ли не подвижную челюсть, способную тебе и жрать, и закуривать, и кусать зазевавшихся тетушек за пухлые бочка, а тут… Дерьмо собачье, если прикажешь выразиться двумя словами. Вот так и доверяй всем их чертовым брошюрам… — ворча все это, дурной лис повертел в пальцах набившую оскомину маску, прихлопнул ту между ушей и, озлобленно ругнувшись, подтянулся на носках наверх, водружая на белый крест лохматый желтоглазый трофей, следом отправляя туда же и перчатки, освобождая, наконец, обычные мужские руки с длинными смуглыми пальцами да аккуратно подстриженными ногтями — Рейнхарт за теми всегда с верой и правдой следил, дабы, запихивая пальцы в нежную мальчишескую задницу, не причинять Юа лишних неудобств, — по которым Уэльс до безумства успел истосковаться.

Расстроенный неудавшейся затеей, никак не в силах смириться, что все до последней его извращенные мечты по обыкновению оказывались именно что неудачными да неудавшимися, лисий зверь вволю надышался, размял шею, размял плечи…

И лишь после этого, ослепительно улыбаясь да быстро обо всем случившемся забывая, потянулся вдруг к Юа, пытаясь прильнуть к его губам своими, но отчего-то все натыкаясь да натыкаясь на череду не совсем искренних, но препятствий да отказов…