Вопросов было не в пример много, а Рейнхарт, вопреки дурному их привкусу, искренне смаковал каждый, как смакуют порой сухое полусладкое шабли с хорошей портвейновской сигарой.
— Ну что ты, прекрасная моя Шапочка! Разумеется, нет. Я слишком жизнелюбив и слишком туго переношу скуку, чтобы практиковать хоть одну из названных тобой затей.
— Да ну…? — впрочем, с утверждением его Юа был подсознательно согласен, а оттого лишь еще более недоуменно насупился. — Тогда что, мать твою? Что и зачем мы здесь делаем, Рейн?
— Мы? Идем, радость моего сердца. Всего лишь идем, выискивая кое-какое любопытное местечко… Как ты знаешь, любое уважающее себя празднество разыгрывается с полуночного часа — а иначе оно и не празднество вовсе, — так что пока наша с тобой задача — скоротать где-нибудь да как-нибудь лишнее время, и у меня — вот неожиданность, правда? — как раз оказалась на примете подходящая святыня. К которой мы, собственно, и держим наш петляющий сумрачный путь — наперекор всему и собственному сожалению в том числе, я не слишком хорошо помню, где же именно это местечко должно себе быть.
Юа помолчал.
Пораздумывал, накручивая на палец длинную прядь и вяло прикусывая ту острыми зубами.
Выдохнув, ощущая за всем этим какой-то один сплошной блядский… подвох, чуточку вымотанно спросил, ежась под порывом промозглого ветрища:
— И что же это за чертово местечко?
— О, роза моего пылкого сердца, поверь, тебе вовсе нет нужды тревожиться такими пустяками! — нараспев — хоть мальчик и ни о каких тревогах пока не говорил, а теперь вот запоздало начинал раздумывать — проговорил Волк, склоняясь так низко, чтобы мохнатая зубастая башка нависла над Шапочкой нерушимой тенью, сквозь которую все отчаяннее да отчаяннее желалось увидеть уже привычное насмешливое лицо с ворохом смоляных ресниц и кучерявыми космами, собранными в притягательный хвост или, что еще лучше, разбросанными по смуглым щекам да шее. — Местечко то — самое что ни на есть безобидное, хоть там больше никто — нам на радость — и не живет.
— Никто не живет? — недоуменно переспросил Юа, пока они делали еще один никуда не ведущий изгиб. Уткнулись в голубую домовую стену с граффити умирающих окровавленных роботов-гамбургеров, поднимающих к небу омытые свиным соком бластеры. Постояли на месте и, дождавшись сподручного волчьего озарения да попутно перепугав до полудурства какую-то чертову бабку, вылезшую из-за черной пластиковой урны под оккупацией уснувших трехцветных кошек, побрели дальше, на сей раз не по городским тротуарам, а прямиком через дворовые лабиринты. — Это еще почему?
Микель, обрадованный непривычно бодрой разговорчивостью своего чокнутого маленького принца, явно не замечающего, что сам так и просит о сладком болезненном приручении, запахом которого они оба давно заменили себе весь наземный кислород, пригладил на грудине шерсть, подтянулся и, напустив самую важную из всех волчьих экспрессий, с достоинством всеведущей ходячей энциклопедии прорычал:
— В домишке том вот уже с добрые два десятка лет, говорят, никто не обитается. Я бы, может, и усомнился, но внешний его вид столь опрометчивого шага попросту не оставляет — когда мы придем, свитхарт, ты и сам поймешь, что я имею в виду. Я и без того удивлен, как это крыша до сих пор не свалилась со своих балок, пришибив какого-нибудь кошачьего недоумка, забредшего на сомнительно теплый огонек, но он, однако, все продолжает да продолжает стоять, упрямо радуя мои глаза.
— И ты ведешь нас туда? — с непрошибаемо-кирпичным лицом уточнил Уэльс, цепляясь пальцами за корни-нити потихонечку облепляющего дурного предчувствия. — В дом, который вот-вот может рухнуть или обвалиться? В ничейный гребаный дом, в который, я так понимаю, тебя никто и близко не приглашал?
— Совершенно верно, сообразительный мой котик, — вторилось ответом. — Но нет причин для беспокойства! Кому судьба — тому судьба, а я уверен, что по нашу прогулку домовых силенок уж как-нибудь да хватит, чтобы лишнюю пару часов продержать на старческих гнилых костях свою шляпу. Ибо нам, мой свет, на роду написано прожить долго и счастливо до скончания гребаных веков.
Уэльса такой ответ не вдохновил от слова совсем.
Ни разу и вообще, но…
Но спорить — хер уж с ним — мальчишка не стал, привычно спуская косматому придурку с рук все его дикие пришибленные чудаковатости. Рейнхарт же — он Рейнхарт, хаукарль там дурной, рыбья башка и пресловутый песий сын — ну что с такого вообще взять?
— Ладно… — по-возможности спокойно и по-возможности покорно пробормотал Юа, никак не желая эту ночь всех ночей проводить хотя бы в минуте тишины: слишком сильно он соскучился за день по мужчине, слишком сильно пахло острой, заточенной под вечер, тревогой, долетающей брызгами-волнами с седого прибоя. — Я понял. И что мы будем в нем делать, в этом твоем чертовом доме, если он прежде все-таки нас не похоронит?
— А вот это, боюсь тебя разочаровать, моя вожделенная красота, тоже должно остаться сюрпризом.
Вообще-то Юа сюрпризы не любил, ненавидел даже, и от той бесконечной их череды, которую раскатал-разыграл стукнутый на голову Рейнхарт, успел и устать, и разозлиться, и протошниться…
Но, как ни старался, как ни старался стараться, пойти против воли шерстистого дурня все равно не мог — ну куда он, ну как вообще, когда идиот этот и расстроится, и обидится, и будет смотреть этими своими слезливыми грустными глазами, ударяясь в конвульсии поданной к обеду рыбины?
Поэтому Юа, стиснув зубы, не ответил.
Фыркнул только молча, что и ладно, что и срать, что и пусть себе дурной болван развлекается, а сам, следуя за сумасшедшей осенью, бродящей из города в город нагим босиком, потянулся дальше, удерживая за шкирку своего сбрендившего говорящего пса, чтобы…
Чтобы, черти его все забери, не договорился где-нибудь и когда-нибудь до какой-нибудь новой непроходимой…
Хреноты.
⊹⊹⊹
Дом был старым, развалившимся и приблудившимся наверняка еще с тех самых дней, когда по берегам ледяного острова разыгрывалась отгремевшая операция «Форк», и слепнущие от северных ветров британцы все вглядывались и вглядывались в волнующийся океан, в страхе ожидая прибытия германских судов.
Крыша его представляла собой одну сплошную труху да гниль, покрытую разложившимся серо-желтым сеном, и медленными каплями скопившейся влаги стекала внутрь, в сокрытую серо-бежевато-коричневыми досками неизбежность, представляя которую, Уэльсу все больше и больше думалось, что заходить он туда ни за что не хочет и не станет, пусть Рейнхарт хоть истечет слезами или вылижет ему языком бога бродячих собак все ноги.
Хватало лишь одного беглого взгляда наверх, где на навершии второго этажа красовалось выбитым проемом черное окно с зазубренными стекольными осколками в рамах, чтобы ощутить не сильно верящей в байки душой — место это не для живых, место это вовсе не напрасно никто столько времени не трогал, не перекупал и не сносил, и в место это попросту не нужно лезть, дабы не нарушать хрупкого равновесия между и между, чем бы это «между» ни являлось.
Чем дольше Юа стоял в низовье, предоставленный разглядыванию избранной молчаливым сейчас Волком игрушки, тем гадостнее и тревожнее ему становилось: глаза невольно цеплялись за куски железа и лодочных досок, прибитых к настенным заплатам, останавливались на досках иных, что перекашивали темные квадраты оконец, и хуже всего им становилось в тот миг, когда они неволей соприкасались с дверью. Простенькой прямоугольной дверью, по форме напоминающей вынутый из земли и вертикально поднятый гроб, забитый ржавыми гвоздями, за чьей закрытой пока крышкой дожидался своего часа обтянутый зелеными струпьями паршивый мертвец с вылезшими из орбит грустными стариковскими глазами и каннибальским пристрастием в глубине мумифицированного желудка.
Перед самим домом, притаившимся ровно на отшибе между последней городской улицей и дикой девственной пустошью, разлилась неширокая речка-канавка в сантиметров так пятьдесят, притулился низенький подгнивший заборчик, и на покрытом бурьяном сенном участке вымахало всего лишь одно дерево — северный исландский дуб с выбеленной корой, чьи ветви тихо и ласково баюкали повязанные на них рдяные колокольцы с симфонией сбитого гиблого перезвона да гирляндой бумажных язычков.
