Протянув лапу и потрепав нежную Шапочку по капюшону, проурчал из глубинного нутра прокуренным и толику… задыхающимся как будто… баритоном:
— Совершенно ничего такого я ему не наплел, звезда моей души. Если честно, я и не подумал, что этот ваш тип станет соваться в то, что я изначально обозвал при нем «сугубо личным делом». Ни черта, так сказать, не подумал, и ни черта же заранее не подготовил, почему и был вынужден импровизировать на месте в самом скором порядке.
Голос его капельку дрогнул, как будто бы задел ноги провинившимся кошаком, и Юа подозрительно прищурил глаза, торопливо одернув не вовремя затихшего дурака за руку.
— Да говори ты уже! Что ты там, бешеные собаки тебя дери, наимпровизировал?
— М-м-м…
Рейнхарт почему-то медлил, и это все больше да больше било по нервам, настойчиво доводя до некоторой своеобразной… наверное, паранойи.
Почти похожей на ту, что преследовала и самого волчьего господина, всю прошедшую дорогу твердящего, будто по его стопам летит-ползет некая невидимая субстанция в белом тюле и с игрушечной лошадиной башкой на плечах.
— Ну?! В чем твои проблемы, хаукарлище?
— Я… я вот не знаю, расстроит это тебя или нет — и искренне уповаю, что нет, потому что в обратном случае мне придется еще и заревновать, — но я сказал этому твоему директору, что… твои приемные родители… скоропостижно скончались при загадочных обстоятельствах, а потому тебе стало откровенно наплевать на их галимую школу, и ты… В общем, ты побывал там сегодня в последний раз, прибыв строго для того, чтобы, собственно говоря… проститься.
Юа, где-то очень-очень глубоко внутри нечто подобное даже предвидевший, недоверчиво прицокнул языком, выдавливая многозначительное «м-м-м».
Кашлянул.
С сомнением поглядел на Рейнхарта и, не выразив никаких протестов по поводу мнимой кончины таких же мнимых родственничков, которые и не родственнички вовсе, а потому и страдать нечего, спросил иную, куда как более интересующую его вещь:
— Ну, а ты? Кем во всем этом бедламе представился ты, Тупейшество? Добрым озолоченным дядюшкой с зеленого болотца или просто этаким извращенцем-педофилом, питающим слабость к мертвечине, садизму да недоросшим мальчишкам с тугими, никем до тебя не оттраханными задницами?
— Создатель, душа моя… Что за чертова грубая проза извечно слетает с твоих губ?! Как, скажи, пожалуйста, ты в своем возрасте вообще умудряешься нечто столь ужасное постоянно думать? — Микель, кажется, даже искренне возмутился. И искренне оскорбился. И что-то там искреннее сделал еще. — Ничего такого! Даже близко не стояло, дарлинг! Я же не настолько туп, чтобы ставить и тебя и самого себя в настолько компрометирующее положение такими вот… недостойными репликами! Клянусь, милый, однажды я попросту высеку из тебя подобные мысли кровавыми розгами, и слезы тебя не спасут, будь уверен.
Юа с сомнением фыркнул.
Нехотя поверил.
И в розги, и в обещания, и даже в то, что он капельку — самую-самую — перегнул, наверное, палку.
Помешкав, уточнил еще один чертов раз:
— Тогда все-таки что…?
— Ну… раз уж ты сам совершенно не способен угадать… Я представился как некий — безумно влюбленный в тебя с младенчества — энтузиаст, которому твои почтенные папик и мамуля перепоручили тебя перед своей смертью. Мол, они так дорожили тобой, так души в тебе не чаяли, что, терзаясь нехорошим предчувствием, даже написали немыслимое завещание и все такое прочее еще… Разумеется, мне пришлось бы кое-что твоему директору продемонстрировать неоспоримым доказательством, дабы у него не возникло лишних претензий, и я продемонстрировал — вернее, подкинул в дружеском рукопожатии с той чудной смятой бумаженцией из-под сгоревшего самолетика — ему немного шелестящих купюр, дабы улыбка его расцветала пышным гладиолусом, а усы крутились не полумесяцем, а швейцарской луной. Как видишь, общий язык мы нашли на удивление быстро, так что отныне, уверен, он не потревожит нас, а мы в свою очередь не станем тревожить его. Всем выгодно, всем хорошо, от родственничков мы незаметно избавились, и котенок-Юа теперь на пожизненный срок попался в мои нехорошие грязные лапы… Ты ведь не сердишься на меня за подобный расклад, милый возлюбленный бутон?
Последний вопрос, вопреки громкой волчьей запальчивости, был задан тихо, с придыхом, с опасливой надеждой, остро словленной ладонями замученного Уэльса, и мальчишка…
Мальчишка, хлопнув глазами да послав все к чертовой мачехе, только устало качнул головой, поражаясь, как только чокнутому мужчине это удается — затыкать рот даже таким вот сраным инквизиторам, как школьный директор, которые душу вытрясут — и из себя тоже, — но своего не упустят и сраные, никому не нужные морали станут попирать до последнего на отведенную жизнь вдоха.
— Не сержусь, — честно пробормотал он. — Было бы еще на что сердиться-то, дурак ты хаукарлистый…
Путь Без Возврата тем временем протекал по петлям городских улочек, где со всех сторон на причудливую парочку в пестрых нарядах стекались растерянные задумчивые взгляды, а некоторые из местных детей — тех, что поумнее и что хоть в чем-то знали толк — спадали в голосистые истерии, требуя у недовольных родителей такого вот Ходячего-На-Задних-Лапах-Мистера-Волка в личное пожизненное пользование.
Мистер Волк довольно скалился, прекрасно понимая, что сегодня вечером он — звезда, а Юа, идущий с чертовым монстром под руку, все терзался и терзался смутным противоречием: с одной стороны, он безумно ревновал ко всем этим недорощенным — и дорощенным тоже — соплякам, что осмеливались глядеть на его Рейнхарта с неприкрытой жадностью, а с другой…
С другой, вроде бы даже искренне гордился, что именно он, а не кто-то еще, добился права вышагивать рядом с этим хвостатым психопатом, купаясь в порывах его огнеопасной уничтожающей любви.
Пожалуй, гордость все же одолевала ревность — Рейнхарт-то все равно ни на кого другого кругом не смотрел, — и Юа время от времени позволял себе запрокинуть голову, разметать по груди длинную гриву, поправить хренов красношапочный капюшон и замахнуться на какую-нибудь настырную тень, глядящую чем-то сильно нехорошим сквозь седые грязные отрепья обшарпанных рыбацких стен.
Вопреки тому, что никто в Исландии никакого Хэллоуина не праздновал, время от времени на глаза показывалась процессия переодетых в лихие тряпки мальчишек: пираты в полосатых цирковых пижамах, длинноносые бородавчатые уродцы-гоблины, ведьмаки с алыми перьями на верхушке остроконечной шляпы или юные королевичи в белых накидках из растерзанного материнского пододеяльника проскальзывали дорожкой из лунных зайцев, радостно улюлюкали Господину Волку и его «прекрасной леди» — мелкие же сучьи гаденыши! — и, размахивая тыквенными корзинками, оккупировали очередной дом, откуда их прогоняли то метелкой, то кастрюлей, то лодочным веслом, а то и вовсе ворохом негодующих воплей о том, что нечего позорить бравую Исландию оскверняющим родством с какой-то там чокнутой Англией, Америкой и, самое главное, непримиримой старухой-Ирландией, давно обросшей брюзгливой прослойкой булочного целлюлита на вонючей заднице.
Лунным зайцам, впрочем, было наплевать на чертовы вопли — для них это вообще просто покойники ныли, что кто-то осмелился прийти и помочиться им на могилы, и Уэльсу с Рейнхартом тоже было абсолютно наплевать, когда кто-нибудь, искоса поглядывая на них, демонстративно захлопывал с грохотом дверь: мол, никаких сладостей, никаких призывов да розыгрышей, потому как вы оба — так вообще наверняка опасные, не дети уже и потребуете, небось, конфет совсем иного качества.
— И что…? — когда за спиной остался венок из дикого перепутья улиц, а они так и продолжали нарезать непонятные круги, Юа осторожно дернул своего эскортирующего Волка за рукав, непонимающе вскидывая на того зимние глаза. — Мы так и будем продолжать шататься здесь, пока кто-нибудь не запустит в голову бутылкой-другой, Твое Величество? В этом заключается твой чертов путь в Никуда? Попаданием в паршивую больницу, в смысле? Или прямиком в гроб? Вот так, что ли, ты мечтал отпраздновать свой хренов Хэллоуин?
