Извращенец шерстяной оскалился, и Юа сразу невольно притих, снова и снова думая, что перечить тому вообще-то тяжеловато — слишком уж огромным и свирепым он выглядел, и слишком уж живой маскарадный костюм для себя выбрал, ни в чем не терпя чертовой суррогатной половинчатости.
— Потому что негоже уподобляться этим другим, — прорычало вихрем-ветром из-под пещеры клыкастой пасти. — Давай же, мальчик, уважь мою безобидную прихоть! Это всего лишь маленький аксессуар и маленькое шаловливое торжество, ничего страшного в нем абсолютно нет! В эту ночь каждый должен примерить себе вторую личину, и я никогда не поверю, будто ты настолько жесток, мой милый солнечный Юа, чтобы мне отказать и погубить прильнувшего к нам с тобой незримого праздничного духа!
Волк наступал, чеканя каблуками шаги — под теми уже снова позвякивал серый асфальт, — и Уэльс, все отчетливее понимая, что они оба вот-вот отразятся в школьных стекляшках, с рыком и раздражением остановился, вгрызаясь в накинутые на голову удила.
Вырвал из волчьих рук тупую скарлатную тряпку, набросил ту себе на плечи, поглубже натянул капюшон и, грубо завязав под подбородком узел, с кипящей злобой и рыком прохрипел:
— Ну и хуй с тобой! Доволен?! Оделся я, оделся, как ты и хотел, и ничего тебе не порчу, самовлюбленный ты кретин! Скажи хоть… в кого ты меня наряжаешь, дурачина такая? Чтобы я хоть совсем себя идиотом не ощущал…
— Как это — «в кого»? Неужели же тебе незнакома… О, Создатель, я все-таки должен был прочесть тебе хотя бы парочку сказок тех самых злополучных Братьев Гримм…
Удивление как будто вспыхнуло даже на неприхотливой альфа-морде, ударяя по нервам вспыльчивого подозрительного мальчишки шипастым нетерпением — и срать, срать, что, по мнению волчьего лорда, он вроде как должен был в срочном порядке самостоятельно догадаться.
Рейнхарт переступил с лапы на лапу, полюбовался юной красотой и, качнув головой да махнув на все рукой, полез хвататься за завязки да переделывать небрежный торопливый узел в пышный дворцовый бант, попутно высвобождая возлюбленные волосы, чтобы те обязательно спадали длинными прядями из-под капюшона, и снимая с узкой спины мешающий ранец, нагло и невозмутимо отшвыривая тот в сторону покачивающихся на ветру школьных качелей.
— Эй! — Юа, с запозданием понявший, что вообще такое снова происходит, попытался было отправиться за разнесчастной сумкой — вечно служащей торбой раздора — следом, но вполне предвиденно наткнулся на железную эгоистичную хватку, стиснувшую его запястье драконьими когтями. — Отпусти, придурок! Не смей вот так разбрасываться моими вещами! Сколько раз мне тебе об этом говорить?!
— Тише, милый мой, — промурлыкала паршивая подтухшая волчатина, с урчанием заплетающая уже второй рюшечный бантик, подкручивая тому когтями кружевные хвостцы. — Не ругайся и не тревожься ты так о каком-то жалком мусоре. Если тебе так нужен рюкзачок, мы возьмем тебе новый, только самой чуточкой позже. Хорошо?
— Какое… «тише»?! Какое нахер… «хорошо»?! Что ты… творишь вообще?! Чем тебе моя сумка вечно не угождает?! И нахуя покупать новую, если есть… была… эта?!
— Я всего лишь избавляю тебя от ненужных старых вещей, милый мой, — послышалось в ответ невозмутимое, вконец выбивающее из-под юношеских ног проваливающийся песчаный камень. — Это, знаешь ли, очень полезное занятие — менять старое на новое. Говорят, перемены только к лучшему, так неужели же ты не хочешь испытать их волшебства на собственной изнеженной шкурке, маленькая моя Rotkäppchen?
— Нет! Не хочу я ничего! И с какого это черта они ненужные?! Ты что, опять к чему-то больному ревнуешь, когда сам же меня изначально и отправил в эту дурацкую школу?! Придурок… Я сюда и не просился, если ты забыл!
— Я не забыл. И отлично помню, что инициатива исходила от меня. В следующий раз я непременно исправлюсь, придумав — если, конечно же, понадобится — вариант более удобный и менее травмоопасный для наших с тобой нервов, но пока могу дать тебе один твердый зарок — лица своих прелестных одноклассников ты видел однозначно в последний раз. Больше никакой школы, Юа. И прости, что мне пришлось сегодня так поступить. Но я решил, что… в общем, не важно, котенок. Просто в следующий раз этого не повторится, верь мне.
Лишь на секунду Уэльсу вдруг подумалось, что все это из-за того, что дурной Микель, наверное, лицезрел этот поганый средний фак-палец такого же поганого Отелло, и именно поэтому в его голосе сейчас звучало столько негасимой ревностной злобы, но уже в следующую секунду мысли эти отлипли, отлучились, когда Юа озарением свыше осенило, что мужчина даже не столько злобился, сколько…
Наверное, волновался. Переживал. Томился черт знает из-за чего, с остро ощутимой виной касался его шеи да пальцев, изнуряя опасностью лимонных стеклянных глаз.
Наверное, все было именно из-за этого, и какие-то сраные сумки да прочие ничего не значащие мелочи тут же выпорхнули из головы да прочь из памяти, ложась к ногам разрытыми следами возлюбленного странного Чудовища, чудачащего в мглистую ночь октябрьских похорон.
Прекратив ругаться да паясничать, он покорно ждал, когда Рейнхарт, наконец, закончит с ним возиться, закончит вязать свои банты и, поправляя длинные волосяные шелка, чуть отстранится, выпрямится, любовно любуясь безумствующей красотой.
Его и только его собственной безумствующей красотой…
О которой, собственно, и прошептал вслух, не обращая на — отчасти смущенную — потерянность мальчика-Юа ни крупицы заслуженного тем внимания.
— Рейнхарт… Рейн… Что опять с тобой творится, эй…? Ты… ведешь себя… как-то… странно, если сам еще не понял… Страннее, чем твое обычное странно. И мне… мне это не нравится. Слышишь?
Слышал или нет, но желтозверый человек-волк не ответил.
Потянулся в карман, продемонстрировав чертов цирк талантливых уродцев, пока тщетно пытался зажечь когтищами зажигалочную сигарету, а когда все-таки — бог знает каким чудом — преуспел и потянул курево к пасти — с унылым скулежом сообразил, что…
— Вот же неувязочка вышла, а… И никак мне до нее теперь, выходит, не достать! Но на что только не пойдешь ради возлюбленного праздника да достойного спутника в лице моей очаровательной Красной Шапочки, похищенной злым голодным Волком в качестве самого свежего, самого вкусного и аппетитного пирожка. Иди сюда, Белла. Вручи мне свою нежную ладошку и позволь сопроводить тебя в наш загадочный триумфальный Путь…
— В какой еще чертов путь? — недоверчиво переспросил Уэльс.
Покосился на вскинутую волчью лапу, на медовые школьные окна, за которыми мелькало все больше да больше подозрительных размытых теней…
Руку, скребнув зубами, все-таки дал — да куда бы он подевался? — тут же принимая еще и протянутый ему мужчиной стекольный фонарик со свечкой, в то время как сам господин-Волк вновь сросся со своим ухмыляющимся Джеком, окутывающим их обоих льющимся из мясистой тыквы, убиенной в поваренной мести злобствующим призраком, покладистым волнующим свечением.
Оглянувшись за спину в последний раз, мальчик ступил за голодным зверем следом, и уже там, ввысь по тропинке, что сама ночь протоптала к луне, отрывая от сырного месяца кусок за куском, услышал насмешливый ответ, клочьями выпотрошенных наволочек упархивающий в усыпанное трухлявой ватой небо:
— В Путь Без Возврата, душа моя. Вот куда мы с тобой отныне идем. В страшный и захватывающий дух Путь Навсегда…
⊹⊹⊹
— Что ты наплел моему чертовому директору? — чуточку хмуро и чуточку пасмурно спросил Юа, когда все, что осталось на его сердце от нежданно-негаданно случившегося школьного дня, это легкое едкое злорадство по поводу иных — навроде там мавританских — обставленных идиотов, и радость — уже без злобы, — что рядом снова вышагивал приютившийся на вездесущих закромках души Микель Рейнхарт. — Он со мной как с на голову травмированным носился… Как ты вообще этого добился, Рейн?
Волк повернул лохматую голову, продемонстрировал дюжины хохочущих зубов.
