Повеяло зябью, повеяло черной чумной тайной, и улицы резко показались куда как пустыннее, куда как враждебнее, чем тем должно быть в столь ранний час, обернув все живое в единую горсть щебня плавучей древесной трухи.

Чуя оставшиеся за спиной застекленные взгляды, но не понимая, что происходит и отчего чокнутый herra Гунарссон решил, будто он непременно должен куда-то и к кому-то идти, когда здесь вроде никого и не было, юноша осторожно и неторопливо, хмуря в темноту опасливые глаза, спустился с одной ступеньки, с другой, с третьей…

Миновал поклацывающий под каблуками седой асфальт, поежился под добравшимся все-таки ветром, не в силах взять в толк, откуда в сегодняшней темени появилось столько желтого цвета и почему, вопреки ему, чернота сгустилась до консистенции корейских императорских чернил, разбрызгивая растекшуюся вязь по стенам, землям да куполам.

Чувствуя себя несостоявшейся жертвой на редкость нелогичного триллера, вполне себе способного приключиться с самым обычным человеком в самый обычный сонный час — мир ведь давно катился по обратной наклонной прямиком и примитивно вниз, — Юа прошел еще с три или четыре метра, погружаясь подошвами в шуршащий песок, и вдруг…

Вдруг, наконец, увидел…

Его.

Ее.

Не важно.

Увидел он гребаную хренову тварь, а вовсе не ожидаемого Рейнхарта, по которому истово рвалось трескающееся сердце.

Тварь эта стояла-летала-висела, покачиваясь — в каких-то двух или трех метрах впереди — за отъехавшей в сторону створкой решетчатого забора, и не было у нее ни тела, ни рук, ни ног, ничего — одна только большущая оранжевая башка, горящая ярым пламенем, и накинутая поверх плоской макушки шляпа цилиндром, выкрашенная в броские красно-черно-белые карамельные тона-полоски.

Тварь то угасала, то вновь вспыхивала, то светилась одной половинкой, то другой, и очень скоро Юа, стоящий столбом посреди песочной площадки и во все глаза глазеющий на непонятное НХО, которое Неопознанный Хренов Объект, сообразил, что башка — даже вовсе не башка, а всего лишь глазастая тыква с особенно реалистичной человеческой мордой да деформированными ротовыми и глазными чертами.

Тыква не напугала, тыква не удивила, тыква вообще сразу натолкнула наводкой на того единственного, кто мог ею обладать — никто вокруг все равно больше и не вспоминал, что в эту ночь какие-то там тыквы можно бы и помянуть, — поэтому мальчишка, ухватившись за смутное обнадежившее подозрение, поспешным шагом потек навстречу, стремительно преодолевая разделяющее расстояние…

И понимая, наконец, каким таким чудом чертова овощная головешка здесь так преспокойно болталась: едва стоило приблизиться, как смеющийся ее свет…

Смеющийся ее свет выхватил еще одну…

Тварь, удерживающую хохочущего апельсинового Джека в когтистой лапе.

Эта же новая тварь звалась…

Наверное, волком.

С огромной лохматой мордой и еще более огромной пастью, оскалившейся в ухмылке на пять дюжин кошмарных, длинных, белых и острых акульих зубов. Волк чуточку приопускал треугольники волосатых ушей, позвякивающих всунутыми в те сережками. Не то хмурил, а не то, наоборот, вскидывал густые кустистые брови и окружившую те складчатую кожу-шерсть, поблескивая опасными желтыми глазищами без всякого намека на банальные зрачки.

Жилы-вены-мышцы безумствующего животного напряглись, натянулись, усы встопорщились, влажный на отблеск нос оголодало втягивал ноздрями холодный сладкий воздух, и вся шерсть, весь темно-бурый мех с отливающим тыквенным огнем подпалом, становилась дыбом, отчего зверюга казалась еще в половину раза…

Больше.

Выше.

Мощнее в этой своей прожорливой нависающей туше.

Опешивший, растерявшийся и сбитый с толку, но по жизни вообще достаточно медлительный на всякого рода реакцию, чтобы сразу непременно испугаться или отыскать скрытый подвох, Юа еще успел оглядеть такие же лохматые пятипалые лапы с длинными загнутыми сталь-когтями, удерживающие на весу сразу два фонаря — один знакомый, тыквенный, а другой самый обыкновенный, стеклянный, каркасный и свечной.

Разглядел он и густое скопище длинного волнистого меха, спадающего зверю на грудь, а также выглядывающую из-под того аккуратную белую рубашку, черный жилет на серебряных пуговицах, черную бабочку-паука на шее, и по самому верху — знакомое бежевое пальто, развевающееся полами на ветру вместе с мохнатым хвостом, выбивающимся откуда-то из-под.

Наверное, он бы таращился на него действительно долго, в попытках состыковать, связать и понять, если бы сам Волк, устав ждать, вдруг не сделал бы навстречу один-единственный рваный шаг, не дохнул бы странной смесью ароматов из кровавого мяса, табака, козырной паучьей десятилетней паутины и застуженного дождливого склепа, и не опустился бы на левое колено перед застывшим мальчишкой, раскладывая на земле звякнувшие фонари и протягивая к Юа руку, чтобы ладонью в ладонь, поднести к пасти да уткнуться в ту холодными гладкими зубами, отчего по юношеской спине вихрем пробежала спугнутая воробьиная дрожь.

Вести себя так настойчиво и так безумно могло лишь одно существо на весь чертов свет, пахнуть так тоже никто иной попросту больше не мог, и мальчик, терпеливо дождавшись, когда зверь оторвется от его руки и поднимет ушастую хищную голову родившегося в полночь Чудовища, несмело, но все-таки протянул руку другую, осторожно касаясь кончика носа и выдавливая дрогнувшими губами единственное из знакомых ему колдовских заклинаний:

— Рейн…?

— Почти, — довольным приглушенным голосом проурчало откуда-то изнутри звериной утробы, покуда огромная лапа с грубыми темными собачьими подушками продолжала наглаживать и терзать мальчишескую ладонь, а желтые волчьи глаза немыслимым образом наливались талым лунным теплом. — Почти Рейн, прекрасный мой.

— Почему «почти»…? — снова непонимающе пробормотал Юа, чуточку смущенный и чуточку застигнутый врасплох всеми этими метаморфозами сумасшедшего волко-человека с его смеющимися цирковыми трюкачествами. — Что еще за фокусы такие? И встань ты уже, зараза, на лапы… тьфу, скотина… На ноги встань, придурок косматый!

Волк не без охоты подчинился.

Поднялся.

Поерзал под своим пальто, выуживая наружу запечатанный небольшой сверточек, и, играючи разодрав упаковку острейшими, наверное, когтищами, вдруг выудил из того на свет красную…

Накидку.

С капюшоном, с плащиком примерно так до задничной длины и с дурацкими нитками-застежками под горло, связывающимися в пышный ленточный бант эпохи мужских колготок да серебристых нафененных париков.

Юа смотрел на тряпицу со всем присущим ему спокойствием до тех самых пор, пока та оставалась подремывать в лапах исполинского — выросшего как будто еще на сантиметров сорок — Рейнхарта, но когда идиотская накидка вдруг плавно потекла навстречу, намереваясь срастись уже явно с самим мальчишкой, тот…

Занервничал.

Отступил на шажок, насупил брови и, не придумав ничего лучшего, попытался дурную тряпку отбить, взрыкивая коронное в господствующей истерике:

— Это что за чертовщина, идиотский ты рыб?! Убери ее от меня сейчас же! Даже не думай подносить! На куски нахер порву!

Сраный рыбий волк, и не думая останавливаться или прислушиваться к щедрым да предупреждающим советам, сказанным не со зла, а во избежание, лишь поводил в воздухе Крюггерным пальцем, все так же — довольно и загульчиво — мурлыкая:

— Ну, ну, сладость моя. Не дерзи злому мохнатому волку, если не хочешь, чтобы он чего-нибудь от тебя отщипнул. Давай, будь умницей, постой, не шевелясь, и позволь мне тебя принарядить — исключительно антуража ради, потому что тут, конечно, не тряпка тебя, а ты украшаешь эту со всех сторон жалкую подранку… Но нельзя же в канун Всех Святых разгуливать в чем попало, ты ведь согласен, я надеюсь?

— Почему это нельзя?! — взвыл Уэльс, отчетливо вспоминая, что хренов звонок скоро прогремит, и тогда всякие там Отелло высыпят на улицу и увидят… В общем, увидят они очень и очень хорошо все вот это. — Другие-то ходят и ничего, не мучаются! Это только у тебя извечные проблемы, тупая ты… псина! То международный день хреновых висельников, то утопленников, то поминки по загубленной тобой же в детстве блядской кукле, то час спасения жиреющих на глазах голодающих голубей! У тебя, у тебя тут проблемы, извращенец ты шерстяной!