Положа руку на сердце, Юа соскучился тоже, и если бы не хреновы дом-подвал-диван и прочее говно, устраиваемое кудлатым лисопатом в качестве не то радостного сюрприза, не то откровенной издевки да должное перенимать на себя роль уютных свиданческих гнездышек — он бы послушался и пошел к идиоту на колени по собственной воле, позволяя тому делать все, что ударит в бедовую башку.

Однако здесь и сейчас, как бы ни желалось обратного, подчиниться он…

Не мог.

Невозможно подчиниться, когда через ноздри в душу втекает запах старых татуировочных чернил, когда где-то в голове по кругу играет призрачный минорный патефон, когда воздух спазменно тужится умирающим джазом, а каждая стена, каждый чертов клочок обоев тлеет такой тоской и такой безнадежностью, что впору броситься под люстру, обернуть в три ряда вокруг глотки ее канат и остаться болтаться между потолком и полом навсегда, подкармливая находящих приливами крыс да отрастивших хромое крыло летних беременных мух.

Уэльсу хотелось прочь, Уэльсу хотелось наружу, Уэльсу хотелось к Рейнхарту, но…

— Нет, — холодно и разбито промычал он, со злостью качая упрямой головой. — Хорош, тупица чертов. Лучше поднимай свою задницу и пошли уже отсюда. Пошли быстрее, слышишь? Я же сказал, что мне становится дурно от одного вида этого поганого места…

Микель по-хорошему не понимал, Микель вообще никак и никогда не понимал, поэтому Юа, не желая продлевать затянувшихся споров, просто отвернулся от того, разметав в тусклоте черную потрепанную гриву. Подобрал приставленный к стенке стеклянный фонарь, потихоньку начавший истлевать, но обещающий продлить блаженную жизнь посредством пригоршни иных свечек, припасенных в лисьих карманах — скотина наверняка загодя знала, куда и на сколько тащит глупого попавшегося мальчишку, додумавшись хотя бы прихватить с собой этих чертовых носителей животного тепла.

Не обращая внимания на встревоженный именной оклик, юноша, топорно глядя себе строго под ноги и — изредка — вдоль танцующей мандариновой световой полоски, наугад поплелся в ту сторону, в которую они с Рейнхартом пока еще не захаживали: там притулились две деревянные обкромсанные лесенки, там резвились отплясывающие по полу синие пятна, впрыснутые шприцами наружного сумрачного свечения, и Юа, не задумываясь и позволяя своим ногам выбирать, наудачу поплелся по лестнице той, что вела наверх — внизу таились страшные подвалы, и он бы в здравом рассудке, которого все еще старался придерживаться, ни за что бы не поплелся туда.

Микель окликнул его еще раз, смешивая тревогу с поднимающимся раздражением, но, поняв, что мальчишка так и не подумает оборачиваться да возвращаться, припадочно перегрызая тонкую цепь истлевающего послушания, с недовольным стоном скрипнул диванным матрасом и, поспешно отряхнувшись от налипшей на пальто, на брюки да на хвост ваты, бросился за упрямцем вдогонку, перехватывая того за локоть уже на высоте пятой из двенадцати ступенек.

Стиснув пальцы крепче, отхлестнул тут же взвившемуся юнцу несильной пощечины по аппетитной заднице, злостно прошипев тому на ухо:

— Ну ты у меня и получишь нынче ночью, маленькая невыносимая пакость… — и, прижав эту самую пакость к стене да протиснувшись мимо, пошел впереди сам, покачивая из стороны в сторону головой смеющегося Джека да цепко сжимая в пальцах запястье вздыбленного для виду, но довольного-довольного во всем остальном Уэльса, жадно упивающегося вернувшимся к нему садистским вниманием.

⊹⊹⊹

Сколько Юа ни бился, сколько ни пытался вырваться из чертового дома прочь и уговорить паршивого лиса хотя бы сменить место пребывания да отыскать в округе какой-нибудь иной клоповый притон, тот ни в какую не соглашался, упирался и рычал, что нет, что они должны остаться непременно здесь, потому что этот сраный дом подходит, потому что он так решил, потому что он просто господин фокс, а господин фокс всегда делает только то, что ему хочется, и совсем не делает того, чего не хочется, даже если возлюбленный всем пылким сердцем цветочный юноша от его долбоебства и страдает в самую первую приоритетную очередь.

Они посетили в чертогах паршивого похоронного дома откуда-то выскочившую библиотеку с арочными красными шкафами, заваленными старыми книгами с мокрыми листами да стекшимися печатными чернилами.

В библиотеке той отыскались золоченые железным порошком жесткие кресла с орлиными когтями выгнутых ножек, ухватывающимися за позволяющие перемещаться ролики-шары. На стене болталась раскрашенная попахивающим маслом безымянная картина с тощим умирающим ягуаром да пятнистым леопардом, забытыми и ангелом и человеком в Эдемовом саду. Выплыла из пустоты статуэтка одинокой карповидной рыбины с отбитым парусным хвостом, у которой во рту застряла старая окаменевшая сигарета, и покрасовались сами собой стены да мебель, покрытые болезнью размытых человеческих оспин, покуда под ногами заблудившихся мужчины и мальчишки продолжала и продолжала хлюпать набегающая сверху влага, а крыша где-то там, над потолком и еще одним потолком, то поскрипывала, то постанывала, то гудела подкашивающимся слабым деревом, спадая на камень прослойкой очередной бурой разящей гнили.

Поиграв в игру чертовых пантомим и порывшись в брошенных на смерть книгах, Рейнхарт, утомившись и этим однообразием, потащил замученного юношу дальше, попутно сооружая из горсти выдранных страниц то бумажные кораблики, то новые самолетики: правда, самолетики в честь набухшей тяжести лететь отказывались, тут же крушась о стены или утопая в водной пучине, а корабли так и вовсе сразу переворачивались на задний бизань-гик и шли с печальным гудением ко дну, сотрясая тишину ревом воображаемой военной сирены.

Продолжая развлекаться своими больными игрищами, Микель оттащил сопротивляющегося Уэльса и на самый чердак, позволив полюбоваться пятнами синего неба, проглядывающего сквозь редкие прожеванные провалы. Поиграл с коробкой сраного деревенского гроба, сколоченного из дешевейших досок, черт знает что вообще позабывшего здесь. Пособирал с того горсти сухих, что пепел, но еще пока целостных лепестков, и, осторожно сгрудив те в карман да обмотав платком, простучав костяшками пальцев по всем видимым стенам, вдруг заявил остолбенелому Уэльсу, что им отныне судьба оставаться здесь хотя бы до одного часа до полуночи, потому что именно в это самое время начнется самый увлекательный на свете карнавал выбравшейся на свободу нечисти…

При упоминании которой Юа, честно выслушавший все до конца, энтузиазмом чертового идиота не то чтобы не проникся, а так и вовсе всеми остатками понадкусанных надежд на освобождение окончательно сникся.

От слова вообще.

Доведенный еще и тем, что скотинистый хаукарль опять попытался распустить руки да забраться ему в штаны прямо на крышке мертвецкого гроба, он, пустив в ход лягающиеся обутые ноги, с рыком и проклятиями сделал то единственное, что сделать еще мог — то есть весьма банально и весьма безвыигрышно попытался удрать…

Чтобы через две минуты с концами и погромом убедиться, что попытка на корню провалилась, а больной лисий человек, догнавший его и в злобствующем припадке растерзавший зубами губы, вырвавший клок волос и осыпавший синяками-подтеками прогрызенную-зацелованную шею, пуская наружу капли крови, за волосы да за шкирку оттащил орущего призраком мальчишку в последнюю из неизученных комнаток, где, протащив по пыльному полу и собрав его же телом всю грязь, отвесив несколько грубых пощечин и добившись временного кровавого затишья да шаткого кружения в гудящей голове, швырнул на один из стульев с высокой спинкой и, воспользовавшись черт знает когда найденной в ведьмовских завалах веревкой, принялся жестоко привязывать той к куску деревяшки, лишая банальной возможности и попытаться еще раз сбежать, и уже даже попросту пошевелиться.

Юа орал, Юа проклинал проклятого ублюдка всеми знакомыми матами, угрожая, как только освободится, обязательно оторвать к чертовой матери тупую непутевую башку, но нарывался лишь на поддразнивающие прикосновения к волосам, на поцелуи в макушку и на алчные руки, через ткань ощупывающие его пах, сжимающийся живот и извечно худющие бедра.