Да Рейнхарт, черти его все дери, и не пытался.

Приближаться.

— Потому что тому деду ничего с наших разговоров не будет, а даже если и будет — то меня это нисколько не озаботит, душа моя. И потом, мы оба с ним — взрослые пожитые люди, а ты — всего лишь ребенок, и… И я бы настоятельно рекомендовал тебе снять эту — бесспорно дивную, но… — совершенно неуместную шляпу охотника-Шерлока, милая моя Белла. Твое дело нехитрое: подчиняйся мне и выполняй в строгости то, что я тебе выполнить повелел, а не пытайся разгадывать тайны да загадки не по своему уму. Их, пожалуйста, оставь на меня. Надеюсь, на этом мы друг друга поняли?

— Еще чего, дегенерат ты собачий, — окончательно зверея, обиженно выплюнул Уэльс, почти готовый — если бы кудлатый идиот продолжил и дальше говорить — выжать три крупицы чертовых постыдных слез за такое вот ножом в спину предательство. — Раз уж ты не сдерживаешь своих обещаний, то и я тоже не собираюсь тебя слушаться, блядская тупейшая рыбина! И не смей — слышишь?! — не смей обращаться со мной как с недоразвитым ребенком! Я тебе не ребенок, идиотище! И не собираюсь тебе подчиняться как последняя безмозглая вещь! Если не хочешь мне ничего говорить — и хуй с тобой. Я сам разберусь, что за говно здесь творится и куда ты пытаешься влезть, потому что от тебя им уже за милю попахивает, лживый ублюдок.

Хотя бы на это Рейнхарт должен был среагировать, хотя бы на этом должен был очнуться — так по-детски думал Юа. Увидеть, наконец, его и сделать то, чего от него ждали: протянуть навстречу руки, обнять, придолбаться с тысячей ничего не значащих сказок, разболтать под строжайшестью большого секрета о том, что творится в его чертовой сумасшедшей голове…

Только вот ничего из этого не произошло — мужчина не очнулся, не раскрыл рта, не обратил внимания, — и Юа…

Юа, погружаясь на дно, скармливая с кровавой ладони алые капли стае летучих клавиш, не желая оставаться в набившем мозоль одиночестве, вконец тихо и вконец мертво спросил, надеясь, чтоб хотя бы это оживит дурного лиса с почерневшими углями-радужками:

— Что в твоих чертовых коробках, тупица…? За чем таким важным мы ездили…?

На этот раз Рейнхарт на него посмотрел и…

Посмотрел.

Всего лишь…

Посмотрел.

Закурил.

Апатично пожал плечами.

Проглотил горсть жидкого дыма, прожирающего пиявками легкие, и отрешенно — потому что был он совсем-совсем не здесь, вопреки брошенному ненужной обувью телу — отозвался:

— Это должно оставаться сюрпризом, котенок. Поэтому, увы, я не могу тебе ответить и на этот вопрос тоже.

Не мог или просто не хотел — было уже не так и важно.

Ничто уже не было так важно, как болезненное осознание, что Его Величество, не то наигравшись с поднадоевшей игрушкой Востока, не то и впрямь все это время воспринимая ее за непутевого безмозглого ребенка, больше не желало поворачивать в сторону приставшего мальчишки лица, даже близко не видя всего того умирающего лебяжьего отчаяния, что трепыхалось и билось, стирая скалы, на дне соединенных единой сетью зрачков да влажных-влажных поблескивающих роговиц.

После всей этой чертовщины, пока они продолжали методично держаться друг от друга на расстоянии вытянувшихся углов одной-единственной Алисиной клетки, а Рейнхарт, сменив прихожую с пыльными коробками на ванную, отправился в хренов душ, Юа неприкаянной бесхозяйной псиной принялся бродить по дому, невольно поддерживая игру в маленькую семейку чертовых безобидных мафиози.

Ругаясь под нос и чувствуя, как об острые локти с завернутыми рукавами трется извечная дневная ночь, пропитанная тем светом-сумраком, с которым даже книги возле окна не прочесть, мальчик пошарился по кухне, собирая себе на запоздалый завтрак весьма и весьма не заслуживающую доверия смесь: вчерашнюю захолодинившуюся яичницу с ломтем копченой красной рыбины, горсть китайских конфет из упаковки, раскрашенной изображением пресловутого Мао Цзэдуна — конфеты с какого-то перепуга были солеными и неплохо подходили в качестве этаких сухариков или кукурузных сырных чипсов заместо обычного хлеба, к которому Юа особенно сильной любви никогда не питал. В картонных коробочках с полупрозрачными тиснеными пакетиками отыскался подлинный китайский же пуэр — настолько китайский, что даже на упаковке ничего, кроме иероглифов, не отыскалось, и Уэльс, швыряя в стакан треугольный заварочный пухляш, наугад залил тот кипятком, думая, что чай есть чай, и что-нибудь да получится, даже если готовка его в далеком идеале требует таких же жертв, как и готовка-заварка паршивого белого Да Бао, впервые познанного юношей на той долгой неделе, когда они с мужчиной радужно страдали простудой.

Поглядев на скромную в габаритах тарелку и ощутив, что брюхо на этом отнюдь не успокоится, он, пошарив по холодильнику еще немного, выудил из сборища конкретно подозрительных продуктов, тех продуктов, что требовали термообрабатывающей возни, и тех, что были странны, но хотя бы понятны, пару ложек поджаренной тертой картошки с соевым уксусом и сыром тофу в остром японском соусе, после чего, отнеся еду наверх и спустившись обратно вниз за подоспевшим чаем, прислушиваясь к шуму продолжающей литься в ванной воды, поддавшись прозвучавшему в голове голосу жестокой эмоционально нестабильной утки с игрушечной базукой наперевес, прошлепал как будто бы невзначай…

Мимо поселенного на отшибе подвала.

Опасливо подергал ручку, задницей чуя, что если засекут за подобным занятием теперь — то безобидной в сравнении проволокой отвертеться уже не получится.

Обнаружил, что подвал не просто снова застрял этой своей ржавой костенеющей смазкой в петлях, а по-настоящему…

Заперт.

От осознания этой нелепой обыденной истины настроение с чего-то покрутилось, погрызлось да смертогонно упало. В воображении замельтешило в разы больше нервозных возможностей, криво-косо сшивающих сегодняшнее утро с этим вот загадочным подвалом и не поддающимися логике странностями замкнувшегося в себе Рейнхарта…

В конце концов, не желая попасться мужчине на глаза и испытать на себе его нетерпимое терпение еще раз, Юа, подхватив оставленный на плите выкипающий чай, с тихим скрипом второй гостиничной лестницы поплелся наверх, заниматься тем, чем заниматься за последнюю неделю — во время их непродолжительных, но достаточно частых ссор — привык: на заброшенных верхних этажах водилось слишком много никому не нужного хлама и слишком много интересных вещиц, способных хоть как-то скрасить хренов день в таком же хреновом доме, напрочь лишенном телевизора, интернета, нормального освещения и на последующие час, два или десять — банального живительного общения.

⊹⊹⊹

Когда свет поддался темноте, и ветер-сторож, поскрипывая подгнивающими ставнями, ворвался в пологие щели, проверяя, нет ли здесь, в каморке чердака, позабытой старины, которую неминуемо нужно замести, а огоньки свечек обернулись в начищенную ивовую медь, стекая по стволикам горячими каплями жидкого сала, наверх, чеканя шаги пятью прошедшими часами, поднялся лисий Рейнхарт.

Поднялся он бесшумно, сменив тапки или привычные уличные ботинки, что порой не трудился снимать даже дома, на тихие шерстяные носки, прикрытые спадающими до пола черными джинсами, и, наверное, долго-долго стоял за спиной Уэльса, который, обложившись ворохом книг и нотных партитур, черно-белых рисунков углем или грифелем по рифленой акварельной бумаге, черно-белых же фотографий и выдранных кем-то до него тетрадных листов, устроился в уголке на холодном дощатом полу. Очертив невольничью пентаграмму расставленными по кругу желтыми свечами, мальчик читал найденного среди прочих завалов Пастернака, с пару десятков лет назад переведенного и на строгий шекспировский английский.

Мужчину он не замечал до тех пор, пока ветер не прошелся по глади его мандолин, не затушил одну из свечек, а Рейнхарт, устав таиться, украдкой любуясь своим обожествленным цветком, не наклонился над тем, опуская со спины на плечо руку, чтобы добиться реакции весьма и весьма…