От того, что произошло утром, Юа более-менее оправился лишь к обеду, предпочтя просто больше не думать — все равно Микель на все расспросы откликался односложными предложениями невпопад и смотрел на что угодно, но только не на него, не то терзаясь воображаемой виной, не то что-то там все-таки зная, но не имея намерения делиться тем с приюченным мальчишкой.

В конце всех концов такси за ними приехало другое: пусть Уэльсу больше и не хотелось в то полезать, но с тремя огромными, плетено-картонными коробами, доставленными несчастной хромой кобылкой под трехлетним слоем несмываемой пыли, они ни за что бы не добрались назад пешком.

Коробки сгрудили в багажник, смяв, звякнув и утрамбовав лишь посредством откалывания-отламывания, а Юа усадили на заднем сиденье, с несколько раз проверив, все ли с тем в порядке, есть ли на том ремни безопасности и будет ли возлюбленному мальчику достаточно комфортно, чтобы выдержать полтора часа монотонной дороги. Рейнхарт на сей раз занял место переднее, поглядывая на нового водителя — горбатого китобойного старика с нашитой на лопапейсу эмблемой AC&DC — с явственным откровенным недоверием и готовностью в любую секунду вывихнуть или выломать тому шею, если болтливый дед только попробует оглянуться на юнца или просто словить его отражение в зеркале.

Весь обратный путь — час и сорок засеченных раздраженным Микелем минут, потому что ухабы-горы-непогода-грязь — перед неудачливыми клиентами извинялся, распинываясь, невидимый диспетчер, подключенный к встроенной лягушке дырчатой рации, а дед, расценив поведение Рейнхарта, представляющегося этим утром галантным сдержанным джентльменом, умеющим вести хозяйство и знающим цену и времени, и деньгам, а не вечным беззаботным разгильдяем, которого никто — кроме беспризорных стариков, детей да, быть может, собак-лошадей — уважать не хотел, как проявление желания поговорить по душам, перебивал диспетчера харкающим шамканьем, разглагольствуя, что в прошлые деньки все было проще — только лошади, скотина, телеги и никаких вам машин: с кобылой, если что, и своими потугами справишься, это тебе не хитреная техника, которую бросили — и непонятно, что с ней дальше-то делать…

Микель вскользь согласился, не словом не намекнув на то, что он вообще-то не идиот и с машиной управляться может-умеет, пусть и не практикует, однако дедок где-то и откуда-то это ухватил, принявшись развешиваться извинениями, в конце которых вдруг взял да и перекочевал на личность незадачливого таксиста-беглеца, на что Рейнхарт — впервые за все это время — среагировал не утомленным нетерпением и одиноким вальсом пальцами по колену, а продемонстрированной оживленностью, и дед, едва веря в улыбнувшуюся удачу, пошел рассказывать, как этот сопляк появился у них, как отработал всего-то с неделю, как первым бросился к ним сегодня утром, упрашивая всех остальных желающих, которых отыскалось вовсе не так и мало, уступить место — в качестве новичка и просто того, кто отчаянно нуждался в деньжатах.

Место-то ему уступили, а он вот такой казарагой оказался — сокрушался дед, сплевывая к ногам липкие желтые лужицы с душком молочного шоколада и растворимого куриного порошка.

По прошествии пресловутого часа и вконец невыносимых оставшихся минут, пытка — по крайней мере, для Уэльса, вынужденного всю дорогу прижиматься виском к стеклу и слепо глядеть за темное окно, пока Рейнхарт трепался да трепался с чертовым дедом — закончилась. Машина с застревающим ревом остановилась у разжиженного порога мрачного дома, овеянного туманом, цыганскими сережками шишек на елках да застывшей в воздухе густой крепью, а Микель…

Микель, чтоб его все, погрузился в то самое паршивое недонастроение, из-за которого и настроение Юа, покусав сучья да ветки, взяло и полопалось тополиными жилами, погружая мальчишку в унылое забвение продолжающегося неприветливого утра.

⊹⊹⊹

— И что? — с требовательной настойчивостью вопросил Уэльс, глядя на мужчину сузившимися глазами, подозревающими три тысячи и еще один обязательный обман.

— Что, душа моя? — откликнулся тот на пять секунд позже обычного, немного растерянно и вместе с тем немного… не то обеспокоенно, не то и вовсе неудовлетворенно резонируя со скорым — как разогнавшийся Хогвартс-экспресс — мальчишеским раздражением.

Обдумывая незатейливый день дыханием истоптанного осеннего неба, никем не подобранного с перекрестка старых дорог, они все ютились да ютились в засыпанной балтийским песком прихожей: Рейнхарт, раскуривая одну за другой сигареты, уселся прямо на задницу, и если поначалу еще пытался вскрыть одну или другую коробку, то теперь просто сидел, просто сжимал в зубах свой покойный табак и просто ковырял песок подрагивающими пальцами, время от времени недоверчиво косясь на захлопнутую да запертую на все замки дверь.

Веяло от него откровенной… смертностью, ветром-пустынником и испариной вниз по бедрам, и даже чертов Карп, выгибая спину да поднимая дыбом свалявшуюся неухоженную шерсть, предпочел забиться между косяком ванной и кухонного проемчика, не решаясь ни прошмыгнуть мимо, ни дать хода заднего, дабы толстой булкой куда-нибудь в питательный погребок, покуда погода не просветлеет.

Что ему было делать с таким вот молчаливым неприветливым лисом, которого, однако, бояться больше не получалось — Юа не знал, а потому и ходил туда-сюда, непроизвольно пихал в лапы медведю, который Кролик, выпавшие газеты и крепил в когтях пустую чайную кружку. Затягивал на гребаном миньоне растрепавшийся шотландский свитер, подсыпал кошаку, все равно не идущему есть, сухой и страшный рыбно-кроличий корм. Поливал и переливал снова подыхающее растение, не находя сил на дело более серьезное или что-нибудь иное вообще, что подразумевало обязательное отлучение с этажа, где продолжал куриться клином мороженой клубники Рейнхарт, распуская то запахи чадящего лондонского дыма, то перегара паленых цветов, от которых уже откровенно хотелось проблеваться.

Долго, впрочем, мальчишка так или иначе не продержался: подлетел к мужчине, познакомил его ребра со своей ногой и, отобрав чертову паршивую сигарету да утопив ту в залитой водой раковине, вернулся обратно, тоже вот присаживаясь на мягкий песок — то там, то тут, кажется, изгаженный пометом тупого Карпа, — чтобы напротив да глазами в глаза.

— У тебя есть какие-нибудь мысли насчет того, что это такое было, Рейн? — доверяя настолько, чтобы заговорить первым и избавить сердце от беспочвенных, быть может, тревог, пробормотал капельку смущенный Юа, вопросительно вскидывая смоляные брови. — Что-то не так с этим таксистом или… Или дело в чем-то другом?

Привыкший, что Микель постоянно раскланивается, что, мол, он вовечно непричастен ко лжи хотя бы в тех случаях, когда дело касается Уэльса, что ни за что его не обманет и что он никакой не злой человек, а всего лишь предпочитает говорить людям неприятную и жестокую правду, юноша ожидал от мужчины чего-то такого — глупого и искреннего — и сейчас, но…

Ждал, как выяснилось, напрасно.

— Я не думаю, что это то, что нам с тобой стоит обсуждать, моя грациозная черная особь кошачьего племени, — вот и все, что ему ответил паршивый кретин, оборачивая все свои трижды проклятые обещания да клятвы одним сплошным…

Враньем.

— С какого это хрена?! — взбешенно отозвался Уэльс, стискивая пальцы в потрескивающих от обиды кулаках, отчаянно желающих познакомиться с одной лживой плутовской рожей. — Почему со мной нельзя об этом говорить?! С придурочным стариком же ты трепался! Что за дрянь такая происходит, сучий лис?! Я бы и не заговорил с тобой, если бы ничего не случилось! Думаешь, мне больно надо?! Голову больше нечем забивать?! Ну и пожалуйста, ну и на хуй иди, только тогда не торчи тут с кислой умирающей миной, тупой сраный хаукарль!

Только-только научившийся принимать мужчину ближе, чем тот однозначно заслуживал, Юа снова резкими дикими прыжками от того отскакивал, отдалялся, крысил зубы и полосовал когтями зимнее пространство, не разрешая подойти к себе ближе, чем на расстояние вытянутой руки, да…