— Что со мной что-то могло стрястись…? — мягко подтолкнул Рейнхарт, добиваясь скованного прикушенного кивка. — Цветок, мой дорогой цветок, со мной, как ты видишь, все в полном порядке! Со мной вообще ничего не случится, можешь за это даже не волноваться — поверь, к таким вещам я подготовлен гораздо лучше, чем ты думаешь. Но я безумно ценю твою искренность и твои бесценные чувства, котенок. Только как же нам привести теперь тебя в порядок?

Юа помолчал, похмурился, позволяя мужчине безропотно оцеловывать ему озябшее лицо и тщетно пытаясь подобрать те слова, что хоть как-то помогли бы описать испытанное им сумасшествие, ни разу не стоящее того, чтобы вот так легко списывать его с опасных для жизни счетов.

— Рейн… — дождавшись, когда мужские губы, наконец, оставят ненадолго в покое, тихо и неуверенно выдохнул он, — я видел то, что видел. И я еще не совсем идиот, я не курю твоего сена, чтобы ловить в досветках глюки. Там, на этих холмах, была… хрень. Хрень, понимаешь? Я не знаю, как еще ее описать. Но… при этом я уверен, что пялилась на меня не она. Взгляд… железный взгляд… шел откуда-то… оттуда… — помешкав, он непроизвольно махнул рукой в сторону такси, и оба вдруг…

Оба вдруг, смуро и недоверчиво — недоверчивым, правда, оставался один только Уэльс — переглянулись.

— Оттуда, значит? — тихо и мрачно прорычал Микель, принимая каждое слово сорванного цветка за ту единственную достоверную Истину, которой никогда не откроет ему даже всевидящий Бог. — Вот оно как…

Пыжась буквально взорвавшейся в венах яростью, мужчина резко поднялся на спружинившие ноги, продолжая одной рукой удерживать за спину распахнувшего глаза недоуменного, но начавшего потихоньку постигать мальчишку, а другой переигрывая в холодном воздухе шприцами пальцев, что сейчас — вот именно сейчас — готовы были, кажется, вполне и вполне по-настоящему…

Убить.

— Погоди! — почуяв исторгаемый мужчиной порыв даже не разумом, а телом, Юа попытался преградить тому дорогу, стискивая в горсти за воротник старой охотничьей куртки и стараясь удержать на месте. — Я не говорил, что это именно он! Я сам не знаю, кто и что это было! Не похоже это чертово ощущение на взгляд обыкновенного сраного таксиста, Рейн. Так… так смотрят, наверное, либо психи, либо убийцы, которые положили не одного и не двух, либо и те и другие вместе взятые… Но не таксисты, слышишь меня?! Ничего дурного я от него не учуял, пока он нас вез!

— Быть может, потому что мы оба оказались слишком сонными, душа моя, и бо́льшую часть дороги продремали? — голос Рейнхарта прозвучал седым, глаза — вспыхнули не сюрпризом, а кошмаром и страхом со дна красной померанцевой коробки, и Юа впервые ощутил льющуюся от него слабость, впервые ощутил настоящий живой испуг, что, прошуршав, улегся на сердце тенью крещенского загробного покрывала, а еще — накрывшей страшной мысли, что… Что все это утро, беззащитные и погруженные почти в настоящий сон, они и впрямь провели во власти везущего их черт знает куда незнакомого улыбчивого таксиста, который, возможно… Только возможно… — Я даже не потрудился особенно обратить на него внимание, свет мой, и я не знаю, как мне искупиться за эту свою безалаберную вину перед тобой, но сейчас…

— Рейн!

— Мы поговорим чуточкой позже, Белла, — неожиданно коротко и неожиданно властно отрезал мужчина, и Юа ясно ощутил, как тот, накрывая его запястья, жестко и настойчиво отрывает те от себя вон, повергая в конечный чертог засасывающего отчаяния.

— Да погоди же ты, Рейнхарт! Ты же его прибьешь к дьяволовой матери, так ничего и не узнав! А потом тебя за это посадят, ты понимаешь?! Может, мне вообще показалось, и это все та хрень, что шарилась по горам…

Кажется, Микель еще старался сдерживаться, хоть ярость его и физически переливалась через края, затопляя мальчишку и погружая того на дно все более глубокое и глубокое, куда не доставал свет единой на небеса нептуновой луны.

— Послушай меня, дитя мое. То, что ты называешь «хренью», ты можешь наблюдать прямо сейчас, если только ненадолго обернешься. — Перепуганный растерянный Уэльс последовал совету незамедлительно, и мужчина, наклонившись, чтобы поцеловать того в макушку, но глазами и душой оставаясь лишь там, за спиной, где дыбились загривками черные бутылки вмерзших в камень стеклянных льдин, торопливо продолжил: — Видишь? У него действительно много ног, а также много голов, много глаз, много хвостов, много коробок и всего остального тоже, но при этом всего только один человек, который вот-вот протрубит в рог свой старый брюзгливый зов, предлагая нам поспешить и забрать привезенные из-за гор вещицы. Потому что это — прибывшая почта, котик, и я бы рассказал тебе о ней столько всего, сколько знаю и сам, и мы бы обязательно устроили ознакомительную экскурсию со всеми этими славными лошаденциями, но сейчас, малыш, я не могу думать ни о чем другом, кроме того смертника, который посмел тебя напугать. Поэтому я прошу лишь об одном: будь умницей, держись за моей спиной и не пытайся меня остановить еще раз — иначе мне просто придется утихомирить тебя силой, чего бы мне делать нисколько не хотелось… И я сейчас серьезнее, чем ты думаешь, Юа.

Едва ли успевший разглядеть чертов конный парад, водрузившийся обратно на одну из гор — слишком медленно переплетали ногами повязанные в шеренгу коренастые клячи, то покоряя вершины, то исчезая в низинах, — Юа тихо и обреченно простонал, понимая, что вовек не выиграет этого спора, а сопротивляется исключительно потому, что…

Боится за лисьего дурака, возомнившего в своем безбашенном легкомыслии, будто может справиться со всем на свете.

Помешкав, кивнул…

И, послушно переставляя шаткими ногами в такт чужой неспокойной тени, поплелся за мужчиной, что, угловато развернувшись, тугим, прямым и дробным выстрелом шагов направился в сторону белеющего в одиночестве машинного фургона с невзрачным клеточным значком променявшего лошадей на бензин извозчика.

Чем ближе они подходили, тем отчетливее Юа чувствовал, что говорить ни с каким водителем Рейнхарт не станет, а просто так, сходу, переломит наглецу шею, не заботясь выкупленной тем индульгенцией о невинности, и тогда им уже совсем не понарошку придется раздумывать, куда подевать неприкаянный остывающий труп в каменистой почве, которую ни черта и ни за что не разроешь, когда с горы спускается прозорливый старый хрен в главенствующей кавалерии смирных странствующих коняжек.

Чем ближе они подходили — тем неистовее вальсировало сердце, и тем во все более причудливые фигуры овсяных ушастых филинов складывались клубы рваного небесного тумана, обнажающего скрывающийся полумесяц полумертвой луны.

Только вот в озарении его, под последним рейдом преодоленных непослушных шагов да под поплывшим черно-белым взглядом, внутри чертового злободневного такси…

Никого не оказалось.

Ни в салоне, ни за рулем, ни в ближайших пустошных окрестностях; дверцы остались приветливо распахнутыми, в магнитоле тихо-тихо наигрывала грегорианская «Sadeness» заупокойной Энигмы. Перед ветровым стеклом раскачивался на ветру китайский вызолоченный колокольчик с оплетшим усатым драконом да прилепленным сбоку косматым миниатюрным викингом…

И больше никого, абсолютно никого нигде не было — лишь задумчивый посланец-ветер, раздувая шатры-капюшоны, доносил из неизвестной стороны осколки пронзившего тело и сердце холодного железного взгляда, навсегда запомнившего лицо покоренного восточного мальчишки, улегшегося в руки недостойного черного человека.

⊹⊹⊹

Есть люди, которым сама судьба велит провести всю жизнь в блаженном однообразии, так и не позволив узнать, что где-то под тем же небом — или на небе, пусть его — водятся безумцы в полосатых свитерах и на полосатых же монопедах, а есть люди, которые каждый свой день проводят в бесконечно сменяющих друг друга оживших кошмарах и тихо, прозаично, с мокрым нахлестом на глаза мечтают о том, чтобы будничность их стала чуточку более…

Наверное, будничной.

Рутинной.