Юа, у которого сотовый все же когдато да был, пока не разбился в приливе ярости об асфальт, с тревогой и смурой злобой уставился на экран, который и впрямь являл девственную беспалочность в том углу, где должны были выстраиваться рядком волны-спутники, лишний раз демонстрируя, что нет в мире ни черного, ни желтого, а все остальное — просто вопрос высоты над уровнем моря.
— Черт. И что теперь…?
Хватило только поднять глаза, чтобы пресловутое прогорклое «и что теперь делать» отпало за постыдной ненадобностью, потому что…
Потому что Микель Рейнхарт и так уже все сделал.
Всего лишь нажал на оконную ручку, всего лишь распахнул створку и, ухмыльнувшись, объявил, склоняясь в поклоне да приопуская затвердевающую в пустоте руку-подножку для склочной стервозный принцессы-упрямицы, уверенной, что злой да черствый мир знает гораздо лучше всех, когда сама-то ни разу не покидала стен своей плюшевой — пусть и не очень — драконьей башни.
— Вовсе нет нужды ничего выбивать, котенок, — промурлыкал Его Величество Король, продолжая дожидаться, когда же его невозможное существо вспомнит о желании освободиться и подойдет, наконец, навстречу. — Мы в Исландии, мальчик. Здесь, как ты помнишь, не слишком-то любят запирать лишние, никому, по сути, не мешающие двери. И окна, замечу, тоже. А конкретно тут — музей фаллосов, и поверь — не только мы одни занимались в этих кабинках неожиданными безобидными вещицами… Так что, думается мне, окошко здесь никогда не запирается как раз-таки на тот случай, если кто-нибудь навроде нас решит случайно да непредвиденно… задержаться. Ведь, да будет тебе известно, на любом севере каждый понимает, что единственные три вещи, которые остаются в его беспросветной унылой жизни, это алкоголь, разрезанные вены да столь оплеванные тобой плотские утехи, несговорчивая моя душа. А теперь — я покорнейше прошу вас, прекрасная Белла…
Юа, ударенный пощечиной глумящегося лисьего цинизма, снова и снова отстаивающего свою безумную правоту в таком же безумном глумящемся городишке, озлобленно поворчал. Озлобленно стиснул в кулак пальцы, жалея, что не может теперь прорычать, что никуда не пойдет и вообще передумал и хочет коротать свою тупейшую ночь именно здесь, в сраном сортире на две кабинки, преждевременно разделив их строго между собой и господином лисом.
Покосился на заспинную закрытую дверь, покосился на Микеля и его распахнутое окно…
— Ну и срать, — буркнул, склоняя голову, но выплевывая из зубов засунутую узду — потому что даже если и соглашаться, то соглашаться, заигравшись в принца крови, гордо. — Срать.
Его Величество Хаукарль хитро улыбнулся загадочным молчаливым ответом.
Перемигнулся в темноте насмешливыми глазами и, довольно заурчав севшим голосом, когда мальчишка ступил стопой на его руку, прикрыл кружева черных ресниц — настойчивая живая жизнь, неизвестная ему прежде, пробивалась из-под камней с клубами горящего гейзерного кипения, отвоевывая для себя все больше и больше безумствующего чадящего места.
Комментарий к Часть 35. Sing for Absolution
**Чаки** — вымышленный персонаж и главный антагонист франшизы «Слэшер». Чаки изображается как печально известный серийный убийца, чей дух обитает в кукле и постоянно пытается перенести свою душу из куклы в человеческое тело.
**Completamento** - завершение, финал.
**Фаблио́** — один из жанров французской городской литературы XII — начала XIV века. Это небольшие стихотворные новеллы, целью которых было развлекать и поучать слушателей. Поэтому грубоватый юмор соседствует в фаблио с моральным поучением.
**Барзелетта** — короткая итальянская шутка, анекдот.
**Страмботто** — итальянская народная любовная песня строфической формы.
**Черный Норроуэйский Бык** — чудовище из одноименной английской сказки.
**Кьяроскуро** — в изобразительном искусстве: градации светлого и темного, распределение различных по яркости цветов или оттенков одного цвета, позволяющее воспринимать изображаемый предмет объемным.
========== Часть 36. Раз, два, три, вальс ==========
Но я не пытаюсь содержать семью,
Отдавать детей в Гарвард,
Покупать охотничьи угодья.
Я особо не замахиваюсь,
Я пытаюсь лишь продержаться
Еще немного,
Так что если вы когда-нибудь постучите
И я не отвечу
И в доме не будет женщины,
То, возможно, я сломал челюсть
И ищу шнур
Или гоняюсь за бабочками
На обоях.
В общем, если я не открываю, значит
Не открываю, а причина в том, что…
Что я еще не готов убить вас
Или полюбить
Вас, или хотя бы признать вас —
Значит, я не хочу разговаривать:
Я занят, я помешан, я рад
Или, может быть, прилаживаю веревку.
Чарльз Буковски
Вспоминая старые сказки, которых знал меньше, чем детям положено, чтобы не вырасти совсем уж скотиной или быдло-тряпкой — даже все книжно-картинные герои из золотой эры Бондианы водили непременное тесное знакомство со всякими там Русалками в проруби и Голубыми львами, носящими в сердце чернокожих африканских женщин, — но все-таки что-то знал, Уэльс, щуря сонные-сонные глаза, зализанные солено-клокочущим ветром, разглядел в передвижении непонятного многоногого существа, чинно вползающего на накрытую теменью гору…
Не то стоглавого дракона, не то уголек с такой ж сотней лап, не то и вовсе какой-то призрачный оживший паровоз, сошедший в полночь с рельсов и теперь рыскающий по пустошам да чавкающий голодными ржавыми жвалами.
Ему, конечно, могло и причудиться: проспав всего-то четыре часа и поднявшись тоже в четыре часа — глазам особо доверять не стоит, да и воображению, настойчиво проклевывающемуся сквозь земень скудного скептицизма, тоже не стоит.
Последнему — так и вовсе, в это Юа верил твердо, как и в то, что Рейнхарт — он дурак дураком, а просыпаться в такую рань ему никогда не понравится, пусть мистер фокс и улещивал, что это де очень веселое и приятное занятие: подняться из теплой постели в четыре сраных утра и куда-то там — где чертовски стыло и холодно, — заплетаясь и зевая, с чумной головой потащиться.
Теперь, к слову, этот самый мистер фокс, вопреки бардовским песням да птичьему щебету, бессовестно дрых, позабыв все собственные развеселые словечки, и из зубов его свисала хренова дотлевающая сигарета, крошащаяся красными пылинками-угольками на скрещенные между раздвинутых колен руки, а неподалеку точно так же дрых за рулем такси несчастный водитель, согласившийся за сверхурочные вылезти из кровати и отвезти двух идиотов в зализанные всеми буранами холмы-пустоши, с некоторых эльфийских пор внушающие Уэльсу легкое небезосновательное опасение.
— Эй, Рейнхарт…
Уэльсу спать хотелось тоже, но он — в отличие от двух других имбецилов — хотя бы понимал, что они сюда притащились-то не просто так, что они вроде как ждут хренову почту, не способную являться в приличествующее время, и что спать, в общем-то, строжайше из-за этого нельзя.
Как еще и из-за того, что спать в чертовы уличные холода, отныне опускающиеся ночами уже основательным градусом меньше ноля, нельзя тоже.
Рейнхарт на его обращение как будто бы пошевелился, как будто бы приоткрыл ресницы, как будто бы даже шепнул что-то о поголовном уважении к медным спасающим шарикам и блестящим покрышкам, и, виновато проскулив, погрузился дальше в свой дремотный, размашистый, ничего не стесняющийся фрейдовский бред.
Юа, по обыкновению недовольный таким вот — привычным уже — пренебрежением, попытался было окликнуть идиота снова, но и снова добился ответной реплики о грязнючих китайских столах и забитых оплеванных пепельницах, и, решив, что вовсе и не нужно никакого Рейнхарта будить — себе же дороже будет, честное слово, — что никуда тот не успеет замерзнуть со своей-то португальской кровью и что он способен справиться с высматриванием блядской опаздывающей почты один, лишившись доставучих лисьих попыток помешать, лишь потянулся, вынул у придурка изо рта опасную сигарету.
