К некоторому недоверию Уэльса, шаги внутрь не проследовали, а из-за той стороны отрезанного от мира туалета не послышалось ни звука, ни голоса, опаляя продолжением уже со всех берегов подозрительной, неестественной и неправильной сумасшедшей тишины.
Все это продлилось, наверное, с половину жалкой минуты, а затем дверь затворилась вновь, звякнули угаданные ключи, сработали замки и механизмы…
И еще через минуту, в течение которой они с Микелем оба просто сидели и таращились друга на друга, непонимающе хмуря брови и как будто бы предчувствуя что-то нехорошее, но не соображая, что именно во всем этом не так, желтый потрескивающий свет, моргнув, вдруг просто…
Исчез.
Погас, покинул их, обрушился черничной молотой пустотой, зябким сумраком и ощущением разломившей кости беззащитности, в которой кабинка моментально обратилась пастью вынырнувшего из воды аллигатора, а толчок прекратил быть толчком, становясь чертовым воздушным матрасом на реке, пока и разморенная дремотная нега тоже прекращала быть безобидной грезой о шелестящих зеленых мхах да желтогрудых попугаях мангровых островов с пригоршней сурикатовой валюты за каждым манговым пером.
— Микель…? — голос показался настолько оглушающе громким, что наверняка вот-вот обещался привлечь чье-нибудь заблудившееся присутствие, пусть и кроме них двоих никого в этой крокодиловой кабинке, во всем этом сортире — и что-то подсказывало Уэльсу, что и во всем этом хуевом музее — не было. — Что за блядство, Микель…?
В сверзившейся с потолка бессветной тиши юноше померещилось, будто он слышит, как кто-то где-то молится жреческим синтоистским богам, как другой кто-то дышит, погибая от лап демона легочной астмы. Третий незнакомец, нарядившись в желтый дождевик, поет, а четвертый слушает далекую европейскую радиоволну или метает по игровым картам кости, или, быть может, и вовсе печатает на умной книжной машинке новый мировой бестселлер о войне да розовых фламинго, отбивая дробным стуком каждую надсаживающуюся букву…
Стремясь избавиться от навязчивого сумасшествия, он на ощупь повернулся к мужчине, смутно угадывая того в тех единственных тусклых отблесках, что забирались из-за стекла синей оконной полосочки, которая…
Которая как раз-таки и привлекла вдруг непосредственное лисье внимание, лишив такового тут же разревновавшегося всклокоченного мальчишку, повстречавшего в жерле гребаного исландского сортира нового своего неодухотворенного врага.
— Микель? — предчувствуя все более и более паскудисто-подозрительное, как нарочно никем не названное вслух, Юа повторил заветное балбесовское имя, добиваясь ответного внимания хотя бы на сей — третий уже, сволочь желтоглазая! — раз. — Что тут происходит…? Говори! Я же вижу, что ты в курсе!
Мужчина загадочно цыкнул, с непродолжительное время помолчал. Обласкал сморщившийся мальчишеский лоб беглым поцелуем, после чего, помешкав, забрался пальцами в карман пальто, выуживая оттуда сотовый и что-то там разглядывая да обдумывая…
Наконец, с какого-то хера просияв, непрошибаемо весело объявил:
— Вот незадача, дарлинг. Музей-то, оказывается, закрылся, пока мы здесь с тобой… развлекались всякими разными интересными забавностями.
— То есть как это закрылся? — опешивше переспросил Юа, добиваясь охотного, но со всех сторон дебильного — вот и спрашивай после этого идиотов — ответа:
— А вот так. Просто, как мышка. Работает он, помнится, всего лишь до шести, и эти шесть как раз… истекли. Более того, табло показывает без четверти семь, и только что, сдается мне, нас покинул последний из присутствующих живых уборщиков, так что придется…
— А как же, блядь, мы?! — постигая какое-то вконец добивающее, неожиданное и несвойственное ему отчаянье, взвыл в девственном ужасе Уэльс: ночевать в этом чертовом сортире ему отчаянно не хотелось, особенно с осознанием, что больной до припадков Рейнхарт еще не раз придолбается со своими скотскими членососательными процедурами, беспрецедентно имея его уже и в рот, и в задницу и… куда-нибудь — черт его знает, этого аморальщика! — еще.
— Да ты не волнуйся так, мой ласковый нервный цвет, — промурлыкало Его Высочество. — Если ты только не захочешь добавить в нашу жизнь некоторого, м-м-м… экстрима, так сказать, скоротать одну-единственную ночку в жестоких полевых условиях да согревающих объятиях друг друга…
— Не захочу! — заранее дурея от всего того кошмара, что несло за собой чертово слово «экстрим», взревел вспененный Уэльс. Взвился валом-буруном, подскочил на ноги, принимаясь ползать на ощупь по полу кабиночного загончика и, отыскивая обрывки сброшенных одежд, поспешно — пусть и криво, пусть и смято — те на себя натаскивать, рыча через каждый удар сердца новым горьким ругательством. — Даже не думай, сраный альфонс с рыбьими яйцами! Хаукарль червивый! Не думай, понял меня?! Я не останусь в этом гребаном сортире, как последний вонючий бомж!
— Ох, ну вот какая незадача… А жалко, знаешь ли, мой несгибаемый ракитов лепесток. Я, признаюсь, так надеялся, что и в этом маленьком баловстве ты окажешься куда более сговорчивым, чем кажешься на первый взгляд…
— Заткнись! — взвыл Юа, угрожая чертовому остолопу зажатым в пальцах сапогом. — Лучше говори, как мы будем отсюда выбираться, бесполезная скотина, пока я в тебя чем-нибудь не запустил!
— Тоже мне, нашел, чем испугать. Снова эта проза, дарлинг! Тебе не надоело? Я, между прочим, могу ответить тем же. Сапогом и чем-нибудь иным. Но в силу того, что джентльмену не подобает обижать его милую нервную леди, то, так уж и быть, я тебя пощажу, алый мой семицвет.
Юа, потеряв на три четверти десяти единичных секунд дар банальной — и не слишком дружной с ним все равно — речи, беззвучно выругался.
В сердцах ударил ногой по стене, готовый вот-вот начать рвать на себе излюбленные ухоженные волосы: что угодно, но только не целая половина затемненных суток в пяти квадратных метрах с чертовым озабоченным идиотом, в силу иного отсутствия развлечений обязательно обещающего мучить все эти часы исключительно его одного!
Нужно было отсюда срочно выбираться, выбираться как можно скорее, пока безумие не пожрало остатки заволоченного паникой разума, и Юа, вынырнув, наконец, из обитой клеенкой хомячьей коробочки, расчертив периметр новой клетки тремя сбитыми широкими шагами, украдкой глядя, как следом за ним поднимается с толчка и Рейнхарт, лениво запихивая неудовлетворенный отсутствием повторного соития член в штаны, вдруг ясно — как на светящейся господней ладони — сообразил, просияв глубиной стуженых глаз:
— Ты, лисица! Доставай обратно свой чертов сотовый и звони куда-нибудь!
— Что, душа моя…?
Сраный дождливый зверь казался…
Почему-то несколько сбитым с толку.
Выбравшись на сомнительный синий полусвет, он покосился на мальчика, покосился на окно. Покосился на мальчика, покосился на окно…
Предпочтя в конце всех концов именно…
Примеченное ранее окно.
— Я вот что тут подумал, моя восточная радость… Быть может, куда как лучше воспользоваться проверенным олдскульным способом, чем привлекать не нужное нам с тобой обоим постороннее вниманием, м-м-м? Тут невысоко, я легко тебя подсажу и заберусь сам, а там выберемся да отправимся куда-нибудь славным неторопливым пешочком, выискивая подходящее такси до дома…
Чертовы смуглые пальцы огладили пластиковую раму, спустились на опущенную в призыве совращения ручку…
— Рейнхарт! — А Юа вот тем временем начинал терять остатки многострадального, каждый божий день куда-то уходящего от него, терпения. — Кому я сказал! Доставай свой блядский телефон и звони! Мне срать куда и кому, но звони! Скажи, что из-за того, что тебе срочно приспичило поебаться, нас закрыли в музейном сортире и теперь ты помышляешь выбиванием чужих стекол, потому что, видно, руки из жопы все-таки у кое-кого растут и банально нажать на кнопку ты попросту в своей тупости не способен!
— Ну, знаешь, юноша, это уже немножечко слишком, а я и так неудовлетворен, из-за чего нахожусь не в самом лучшем расположении духа, чтобы ты знал. — Судя по опасному блеску в обычно желтых, а сейчас сине-черных глазах, Рейнхарт тоже вот… начинал раздражаться. С неудовольством цокнул языком, притопнул каблуком, искоса поглядывая на непослушного мальчишку и пригвождая того буквально к месту чересчур откровенно-наглым притязательством: — Я бы сказал, что поебаться ты тоже был не сильно-то против, милый маленький выдумщик. И не надо меня уверять, будто это фу какая гадость и что приличные принцы таким не занимаются — ты, душа моя, давно уже никакой не приличный. С тех самых пор, как я отыскал тебя и решил, что ты навек должен принадлежать мне и только мне одному. — Признания его тонким скальпелем вскрывали грудину, дробили черепную коробку и заворачивались тромбозным узлом вокруг забившегося в панике сердца, постепенно поднимая гул чертового венецианского крещендо, утопающего в синих лужах холодной лагуны. — Но, так и быть, я послушаюсь тебя и кому-нибудь… зачем-нибудь… позвоню. — Изящные пальцы выудили из кармана телефон — с явной и видимой неохотой. Покрутили тот, повертели, поднесли поближе к глазам… А затем, слившись с опасной безумной ухмылкой на хищном лице, вдруг разомкнулись и, отшвырнув никчемную игрушку в ладони еле-еле успевшего подхватить ту Уэльса, сменились язвительными, ни разу не искренними словами: — Но, свет мой, к глубочайшему моему сожалению, ничего не получится, и головка твоя сгенерировала сплошь непригодную для выживания идею: как ты можешь убедиться, такая волшебная штука, как сеть, здесь, в этой клоаке фаллических катакомб, даже и не думает ловить сигнала. А нет сигнала — нет и связи с возжелавшимся тебе внешним миром. Вот незадача, правда?
