Портняжка закусывал тремя разваренными фиолетовыми — Юа отчетливо разобрал их цвет — сливами да ломтем посахаренного хлеба, бренчал подвижными пальцами на прильнувшей к его бедру лютне и, перемигиваясь одними лунными отблесками на дне веселящихся зрачков, с улыбкой о чем-то переговаривался с…

Коренастым, высотой с ту самую елку, что приютилась возле лисьего дома, великаньим детенышем, который медленно-медленно, щуря от довольства тополиные ветки-ресницы, выжимал из крошащихся валунов белый утиный сок, слизываемый длинным толстым языком с грубых омозоленных пальцев.

Опешивший, Юа сморгнул, хлопнул уже своими ресницами, открыл непокорный рот, чтобы сказать — да, боги, заорать! — о том, что видит, Микелю, обязательно должному ему немедленно поверить…

Только когда глаза его вновь распахнулись да метнулись диким взглядом по траве — ничего, кроме нескольких примятых арктических роз с понуренными головками-коронами, больше…

Не увидели.

Микеля все еще отчаянно хотелось позвать, Микелю все еще отчаянно хотелось рассказать, даже если тот и посчитает его сумасшедшим или насмешливо открестится — мол, я же велел тебе не смотреть назад, котенок, так что заканчивай-ка свои сказки, это на тебя не похоже, — но…

Но рот почему-то отказывался раздвигать слипшиеся губы и выталкивать из себя запретные руны-слова, а Рейнхарт поглядывал — искоса да мельком — так понимающе и так плутовски-хитро, что Юа вдруг с запоздалым изумлением сообразил: он, этот невозможный человек, и так — без его слов да криков — все прекрасно…

Знал.

Знал и, зачерпнув из горсти сразу все подаренные ягоды да проглотив те, почти что даже не жуя, заставляя тем самым последовать его примеру и молчаливого потерянного мальчишку, тоже послушно прошедшегося по угощению кончиками зубов, облизнувшего тающие на языке сахарные волоски да проглотившего все до последней кислой капли, ютясь в объятиях разогревшегося месячного ветра, тихо-тихо проговорил:

— А вот и городские огни встречают нас, мой маленький Юа… Что я говорил? Иногда очень полезно оставить здешним жителям что-нибудь в подарок да, получив их благосклонность, понадеяться на чудо. Право, им ведь, умеющим бродить по звездам да ездить верхом на семи ветрах, думается, совсем не тяжело перетащить нас с тобой к нашему тихому дому, моя красота…

Юа вдруг вспомнил, что на шее привидевшегося Портняжки болтался венок, незаметно и неизвестно как оставленный возле крохотных косоватых лачужек изворотливым пройдохой-лисом.

Бордово-красный венок из таких же бордово-красных ягод, как нельзя лучше подходящий к красному кафтану и красным же остроносым башмакам, вырезанным из загадочного, ни разу в жизни не встречаемого гранатового дерева, в чьих корнях вырыл себе нору рыжий мангуст.

Помешкав, потерянный в зеленых пустошах Уэльс чуточку испуганно и недоверчиво улыбнулся — все теми же внутренними невидимыми губами…

А затем, уже почти не злясь и не ревнуя, лишь чуть-чуть опасаясь впитывающихся в сердце шевелящихся ягод, позволил приободренному Микелю, тут же принявшемуся беспощадно тараторить о белых в красное пятнышко мухоморах и о Солнце, что застыло в тридцать шестом градусе от Зимы, повести его вниз с благоухающего малахитового холма, навстречу перецветью и впрямь сияющих, и впрямь знакомо-желтых да вечереюще-синих всплесков соленых волн, шелестящих угомонившимся, наконец, прибоем.

⊹⊹⊹

Уже среди глубокой пьяной ночи, в тепле домашней согревающей постели, с невыносимой болью в воспаленном горле и обвязанным поверх того полосатым шарфом, с запахами лимонно-мандариновых леденцов и горьких лечебных порошков по кружкам, распиваемых Уэльсом с Рейнхартом на брудершафт, пусть мальчик-Юа и отказывался да отнекивался всеми своими силами, за окнам отмечался Четырнадцатый день Предзимних Ветров, по эльфийским пустошам бродили дымчатые монетные кошки с пятнышками-франками на шкуре, а звезды, сцепившись рогами, устраивали пляску пьяного влюбленного жирафа с эйфелевой гибкой шеей.

Ветра шумели, ветра скреблись да стучались в окна, где-то ползали и щекотались коготками не видимые никогда призрачные мыши с черным крылом за спиной. Карп развалился в подушечном кресле, вибрируя довольным жизнью сгустком плюшевого тепла, а Юа никак, сколько ни старался, сколько ни бился, больше не мог заснуть обратно, разбуженный не то робким поскребыванием одинокой елки в стекло, не то тихими полустонами Микеля, что, беспокойно ерзая в пухово-бамбуковом одеяле, все ругался да ругался сквозь свои грезы на чертовы двери, через которые не мог отчего-то куда-то пройти.

Ругалось его бесстыжее Тупейшество настолько нагло, нещадно и чувственно, что — Юа был строжайше уверен — даже сам Изобретатель Двери переворачивался в несчастном сосновом гробу.

Несмотря на простуду и выпившую до дна усталость бесконечного походного дня, несмотря на слипающиеся глаза и тупую боль в опустевшей голове, юнец абсолютно никак не мог перестать думать о гадских эльфах и о том, что, быть может, теперь лисий лорд в этих своих реалиях-снах-грезах где-нибудь заблудится, свернет не туда, и уже никогда не вспомнит про него, никогда не возвратится, никогда не услышит и не заметит, даже если очень кричать, оставшись навек мучиться новой сердечной болезнью, подобно старому марихуанщику канувшего в бездну времени.

Навязчивые мысли сводили с ума, веерами палой листвы кружились в потоке сознания, и чем дольше Юа думал, тем ближе подбирался к тому, чтобы послать все к дьяволовой матери, отбросить уже это гребаное одеяло, вылезти из кровати и пойти бродить неприкаянным белым привидением в женской ночнушке по стенам да коридорам, когда вдруг Микель, обрывая все его метания, резко перевернулся на спину, эгоистично раскинул руки и, исказившись страданием в лице, пробормотал непослушными горькими губами с запахом — или у Уэльса просто что-то творилось с головой — дубового медового желудя:

— Эльфы… откройте… дверь… Я должен войти… в вашу чертову… страну… Немедленно, я сказал…

Юа, застывший с занесенной для несовершенного движения ногой, мгновенно спал в худом лице, с колким ужасом в душе осознавая, что алые ягоды все-таки были по-настоящему, а не только лисьими сказками, проклятыми. Алые ягоды, впитавшись в кровь, теперь пытались отобрать от него Рейнхарта, алые ягоды…

Да чтоб им вечно где-нибудь гореть, этим сраным алым ягодам и тем, кто посмел им их подсунуть!

— Иначе… мне придется эту вашу дверь… выломать… я ведь… еще предупреждаю… по-хорошему и ссориться с вашим… Королем… не хочу…

Обиженный и задетый до самой потаенной глубинки, курящий свою ненависть, как Микель постоянно курил сигареты, Юа — еще даже прежде, чем подобный приказ отдал полусонный мозг — потянулся за подушкой, замахиваясь той с той силой, чтобы наверняка пожестче да поболезненнее врезать спящему изменнику по морде, перепугать до смерти и тоже вот погрузить в сладостные путы шарящейся по их дому паршивой Бессонницы.

— Эльфы… поганые упертые эльфы…! Чертов Король! Мальчик-Юа… сбежал от меня… к тебе… Я должен… вернуть… дверь… открой… Блядь! Тогда я сейчас подожгу!

Пальцы Уэльса непроизвольно дрогнули; подушка, пошевелившись в ослабевших тисках, с тихим шелестом сползла ниже, еще ниже, еще…

Наверное, он мог бы теперь даже все простить да убрать ту прочь, но, отчего-то не в силах сдвинуться с места или вобрать в легкие новую порцию воздуха, все сидел да смотрел, как та, подчинившись еще чуточку распахнувшимся пальцам, все-таки вывалилась и, отдаваясь пуховой удушливой тяжестью, свалилась мужчине на всхрапнувшее лицо.

Тут же, лишь половиной ломаной секунды позже, взорвался вулкан — Рейнхарт резко подскочил, взревел и взрычал, комкая в когтях чертову пуховину и в ужасе мотая спросонья головой, явственно собираясь отыскать запрятавшегося где-то неподалеку неприятеля, попытавшегося его убить: глаза первым делом бегло оглядели настораживающую округу, взволнованно перетекли на тихого-тихого бесценного Юа…

Увидели белый, молчаливый, ажурный сугробик, с головой зарытый в одеяло.