Мгновенно — снова через дробь ломаной секунды — потеплели, улыбнулись, оттаяли.

Руки потянулись к той из трех округлостей, что, затаив дыхание, отвечала за буйную голову, отчего-то лежащую не на мягкой взбитой подушке, а на жестковатом матрасе, и, никак не связав один с одним и так и не сообразив, что чертова подушка делала на нем, а не под щекой Уэльса, мужчина, осторожно приподняв хрупкую голову, просунул под ту пуховый квадрат обратно, осторожно — насколько мог, чтобы не потревожить чуткого сна — пригладил.

Поцеловал неподвижную Беллу в чернявую макушку, капельку отодвинув заросли-сугробы, и, укутав пуховым теплом, только придвинулся вплотную, грудью к спине, чтобы, сграбастав да прижав крепко-крепко, снова, почти с прерванного запальчивого места, погрузиться в воинственный сон, все вышептывая да вышептывая в волчьем гневе о том, что не позволит никакой чертовой волшебной стране отобрать у него единственное возлюбленное сокровище, и Юа, намертво стиснутый этой его акульей жадностью да огненными руками…

Вот теперь Юа, позволяя себе смятую неумелую улыбку уже теми самыми, внешними, губами, так легко и так спокойно, свернувшись кошачьим клубком под хозяйским боком, сумел поднырнуть в накрывающий сон следом за своим синеленточным лисом, чтобы уже там, в стране веселящихся эльфов да отвергнутого Короля, вечно пьяных носатых боуги да жадных до золота лепреконов, отворить перед своим истинным хаукарлистым царем заевшую дубовую дверь.

Комментарий к Часть 33. Сказки Матушки Гусыни

**Juleøl** — рождественское пиво — сезонное, как правило, темное пиво с высоким содержанием алкоголя, которое варится в канун Рождества. В Северной Европе приготовление и употребление рождественского пива — давняя традиция, неотъемлемая часть рождественских праздников.

**Тюрингия** — федеральная земля на востоке Германии. Она славится своими лесами, горными вершинами и средневековыми поселениями.

**Король Оберон** — в средневековом западноевропейском фольклоре сверхъестественное существо, король фей и эльфов, супруг Титании. Его имя соответствует немецкому имени Альберих. Однако в германской песне о Нибелунгах Альберих выступает в роли гнома — хранителя сокровища нибелунгов.

**Том-Тит-Тот** — знаменитый фейри из одноименной народной английской сказки.

========== Часть 34. Курите желтый — он кислее, а осень дивная пора ==========

«Как говорит Ватсьяяна, причина в том, что как разнообразие необходимо для любви, так и любовь порождает разнообразие своих проявлений».

«Пусть каждый удовлетворяет то желание, которое он испытывает».

Кама Сутра

В лимонно-желтое, как новорожденная канарейка, утро, когда солнце, капельку обезумев, выбралось на небо после продолжительных тучевых завес, Микель Рейнхарт, подкрутив колесики излюбленного обмана, от теплого знакомства с которым раз за разом продолжал с ножом у горла — и даже не у своего — открещиваться, привел мальчика-Уэльса в больное, паршивое, грязное и тошнотворное место под впечатляющим впечатлительных — одним из которых оказался теперь и сам Юа — названием:

«Icelandic Phallologicakal Museum»

То бишь в хренов Фаллологический музей, если полки с членами вообще могли музеем называться.

Юа, жесточайше застигнутый подобным дрянным подвохом врасплох, понял, что происходит, уже лишь в тот страшный момент, когда лисий пройдоха, особенно старательно забалтывая своего возлюбленного фаворита, бережно протолкнул того сквозь тяжелую стеклянную дверцу, снуя вокруг брачным танцем настолько основательно, настолько быстро и плавно, что юноша даже не успевал оторвать от него глаз и разглядеть что-нибудь еще в незнакомом ему солнечно-морском городке…

А когда пройдоха этот все-таки соизволил отстать и позволил полюбоваться на двинутый приз-сюрприз — Уэльс подумал, что лучше бы никогда и ничего нахер не видел, втягивая глаза хреновой законсервированной улиткой в панцире.

После четырех долгих мучительных дней, проведенных в намертво замуровавших стенах обжитого трупными да старушечьими призраками дома, без малейшей возможности высунуться на спасительную наружу, потому что простуда жрала тело, постоянно рвало-тошнило, и Рейнхарт категорически запретил даже и мечтать о том, чтобы распахнуть дурацкое воздушное окно, способное опоить хотя бы исцеляющим дождем, им обоим стало настолько паршиво и настолько предумирательно-зябко, что, наплевав на все еще незавидное самочувствие, господин фокс, забрав свои же наказы обратно, этим вот обожествленным утром, не предвещающим вроде бы никакой напасти, вытормошил мальчишку из кровати, тщательно обул-одел и, запечатав совершенное творение рук своих нежным невинным поцелуем в лоб, заявил, что они идут наконец-то гулять, и срать, если рухнут да сдохнут где-нибудь в окрестной живописной канавке, прорастая свежим бутоном лотоса да кустом светоносного терновника.

Юа не возражал — Юа был рад, Юа был счастлив и в кои-то не пытался этого скрывать.

Никакого такси оба видеть не захотели, медленно и с наслаждением меряя неторопливыми пешими шагами залитые дождем да выкорчеванным мхом пустоши, всхолмия, знакомые сердцу дороги, где когдато летали бумажные самолетики да тревожили слух молчаливых скал старинные истории о драконах да великанах-хранителях, порожденных угольком тающей сигареты.

Улочки Рейкьявика, радостно распахнувшие навстречу ладони, тоже представились как никогда теплыми, желанными, одуряюще-нарядными, будто накануне некий сценарист-режиссер, ставящий земные фильмы, но спонсируемый в самом раю, прошелся здесь со своей кистью да перемешанной сумасшедшей палитрой из взбитых чаечных желтков и настурциевых настоек.

И все бы хорошо, и день был беспамятно-влюбленным, и Юа бы покорно пошел куда угодно — только, наверное, не к океану.

Он бы даже согласился вытерпеть очередное развращенное сумасшествие Рейнхарта, если бы тот вдруг решил испытать удачу с еще одним куском хаукарля, воплощая заветную мечту да заранее оговариваясь о выуженных нахрен из гнилого мясца траглодитных личинках. Быть может, если бы Микель очень захотел, он бы согласился заглянуть и в чертов Боукен, удерживая бедовую кудлатую башку под строгим надзором, покуда та роется в пыльных страницах, видеопленках, дисках да американских визуальных книгофильмах, похожих на один большой комикс. Пусть бы себе невозможный не взрослеющий придурь скупал всех чертовых окрестных миньонов, пусть бы носился по улицам и запугивал проходящих мимо детей шайтановскими воплями, пусть бы игрался с развешанными за петельку куклами-барби и болтал-болтал-болтал о своих больных пристрастиях, навроде тех же выколотых глаз или ощупанных ощипанных птиц.

Пусть, на худой конец, прошелся бы по помойкам да насобирал себе охапку сдохших кошаков да крыс, устраивая с теми увеселительное чаепитие, пусть!

Пусть что угодно на свете, пусть уже даже опасное льдистое море в опале, только бы не… гребаные озабоченные пенисы, в обитель которых проклятый психопат, ухмыляясь уголками голодных глаз, его притащил, заставляя, черт подери, задуматься о том, что даже под крышей паршивого обчиханного дома, кишащего совместными прожорливыми микробами да следами простуженных безумств, было, наверное, не так уж и плохо, как глупому привередливому Уэльсу казалось вначале.

Нет, далеко вовсе не так плохо, как в незнакомом рыбацком городке с именем Хусавик, куда чертов мужчина, преследуя свои голубые мечты, девственного душой мальчишку, не объяснившись перед тем ни словом, на радостях приволок.

— Рейнхарт…

Пенисы.

Повсюду, куда только дотягивались разбегающиеся дергающиеся глаза, громоздились чертовы отрубленные…

И возбужденные — пусть, ладно, иногда и не очень — пенисы.

— Рейнхарт, твою мать…

Уэльсу очень и очень желалось подтянуться, дать блядскому выродку пощечину… или, что еще лучше, ухватиться за какой-нибудь из здешних готовых членов, сжать тот в кулаке, заранее обмотанном — брезгливости ради — защитной тряпицей, и как следует съездить тем сволочному идиоту по морде, чтобы обратил уже, наконец, свое гребаное венценосное внимание! А после…