— Да ты… ты просто ебнутый, блядский Рейнхарт! — в ужасе выдохнул Юа, понимая, что и несчастнобольных, которые воистину больные, сейчас ни трогать, ни обижать сравнением с этим вот придурем не хочет. — Просто и безнадежно ебнутый, понял ты меня?! Отпусти эту сраную птицу, дай ей нормально сгнить и прекрати немедленно над ней издеваться! Ей и так охуительно паршиво, если ты не способен этого увидеть своей тупоумной башкой!
Микель — капельку, кажется, оскорбившийся — неуверенно поглядел на распахнувшую клюв чайку, на прочие трупики у своих ног, на Уэльса, полыхающего зименем глаз и оскаленного в недружелюбной гримасе рта…
Кажется, так и не постигнув банальнейшего из откровений скудными тривиальными извилинами, расстроенно и растерянно вопросил, сникая духом настолько, чтобы даже окрестные ветра поубавили пыл и клубками лапландской пряжи свернулись возле скальных корней:
— Почему…?
Юа против воли…
Обреченно взвыл.
Шандарахнул по песку ногой в мокром ботинке и, вскинув к небу утомленные глаза с каймой не только извечной угольной подводки, но и самых обыкновенных синяков, практически заорал, перекрикивая застывший от зябкого холодка и чужой злобы шквальной прилив:
— Да потому что она сдохла, идиотина! Ты себе жив и здоров — даже больше здоров, чем тебе нужно! Ты играешь в свои крамольные игры, а она сдохла и жить больше никогда — понимаешь ты это?! — не будет! Ни летать, ни мочиться всяким придуркам на башку, ни гадить гребаной рыбой! Не будет она ничего!
То ли лисий кретин остановился развитием на уровне туполетнего ребенка и просто-напросто теперь не соображал, что такое смерть и что такое банальное «был» и «не стало навсегда», то ли все-таки продвинулся дальше и что-то соображал, но в силу неких неизведанных причин предпочитал не помнить и не думать.
Лицо его, однако, порядком осунулось, побледнело, скатилось уголками убитой улыбки вниз с черной вулканической дюны и, растаяв в несмелом наползающем ветре, стекло к обессиленным ногам, возвращаясь обратно в море — чертов колыбельный гамак всеобщих начал и концов.
— Да я же ничего такого и не думал, мальчик… Всего лишь хотел тебя развлечь, раз уж ты выглядел настолько угрюмым, что и смотреть без боли страшно… — тихо и сумбурно, погружаясь в полнейшее беспросветное отрешение, проговорил мужчина с глазами-золотом. Рассеянно оглядел выброшенный на берег и похоронившийся там же старый-старый ржавый якорь суровой нордовской ковки. Обвел пристыженным и убитым взглядом кипящую амальгаму бушующего прибоя и, наклонившись да подобрав все свои глупые трупы, молча побрел к лодке, не оставляя Уэльсу, впавшему от столь острой перемены настроений в ступор, иного выбора, кроме как хватить ртом ошпарившего воздуха, нервно дернуться, закусить губы, ощутить неоправданный укол вины и, марионеткой тому подчиняясь, поплестись за Его Тупейшеством следом.
Под ногами шуршал песок, из-под подошв разбегались округлые черно-серые и буланые глянцевые камушки, пенистая волна норовила проникнуть в только-только прекратившие хлюпать, пусть и все еще невыносимо сырые, ботинки, и где-то там белыми да серебристыми бугорками продолжали выплывать из берегового тумана мертвые птицы да рыбины, не пережившие прошлой ночью голодного шторма: кому-то сломало крылья, кому-то выломало из суставов шею, а кому-то размозжило ударом о скалы череп или разорвало грудину. Рыбы задохнулись без своего воздуха, водоросли в предсмертном отчаянии впились корнями в изолированный песок, медленно отдаваясь размытой медвежьей желтизне, и если подумать получше, то чертов Рейнхарт ничего страшного, наверное, и не сделал…
Быть может, он и впрямь всего лишь дурачился да играл, не наигравшись в минувшем детстве среди трущоб да мертвых собак. Быть может, старался для него же, для чертового мальчишки, веруя, что где-то внутри того тоже сидит наивный жестокий ребенок, который только и ждет, когда его вытащат за шкирку и предложат отвоевать у паршивых скучных взрослых их лысеющий, попользованный да старый мир, растерявший под неумелой рукой первоначальные бесплатные чудеса.
Быть может, он просто был таким, каким был, и Юа со своими хреновыми расшатанными импульсами, с доставшими его самого же правильностями и истериками, портящими между ними все на порядок умелее самого мужчины, до последнего не желая признавать… очевидной, в общем-то, неправоты, был среди них единственным безнадежным идиотом.
А что же до сраных трупов…
То им, чтоб его все, и без того уже наверняка было наплевать — сгнить-засолиться на берегу, под тугим языком морским, или принести остатками несуществующего больше существования такому вот кудлатому идиоту неприхотливую непосредственную…
Радость.
Если бы Юа умел нормально говорить — он бы обязательно все это сказал вслух и, наступая на хвост никчемной гордости, попросил бы у Его Тупейшества… прощения. Если бы Юа умел говорить — он бы неминуемо сделал это, но боги, черти и дьяволы подобной щедростью мальчика с мрачными глазами не одарили, а потому ему оставалось только кусать от обиды губы, стискивать в карманах кулаки и, украдкой поглядывая в сгорбленную да понурую лисью спину, волочиться за тем по оставленным на песке шагам, в остальное время виновато тупя и голову, и пристыженный взгляд.
Было холодно, было раздражающе мокро и стыло, и до лодки они добрались через минут пятнадцать, в мерзостном расположении духа, с проевшей в сердце дыру тишиной и застывшей в области солнечных сплетений вязкой кровью, требовательно пробуждающей еще и жажду, и чертово чувство ненасыщенного голода.
Предоставленный самому себе, пока Рейнхарт бережно сгружал трупики на днище суденышка, Юа не нашел занятия лучшего, чем тупо усесться задницей на твердый каменистый песок и, подтянув к груди ноги, так и остаться сидеть, слушая краем уха тихий-тихий разговор невидимых северных льдов да таких же северных сосен, которых никогда вот здесь, на берегу, наверное, и не существовало.
Задуваемый ветрами, заледеневший и впавший в рептилий анабиоз, он стекляшками глаз наблюдал, уткнувшись подбородком в сложенные на коленях руки, как мужчина, возясь со своей погребальной лодкой, достал из кармана зажигалку.
Подпалил для себя сигарету, затянулся поглубже, выплеснул в соленый воздух рваный драконий дым. Покосился на белых птиц да русалью рыбу и, неуверенно обернувшись на мальчика-Уэльса, но не дождавшись от того нового недовольного крика, велящего все это остановить, по-своему аккуратно поджег сатиновым огоньком одно птичье крыло, другое, третье.
Воспламенил успевшие подсохнуть мозги-водоросли, забросал подобранными с земли павшими перьями да принесенными откуда-то из других стран ветками, отдавая на рождение настоящего пламени всего себя и все свое умение, пока огонь, поднимая драконью рогатую голову, все-таки не согласился пробудиться, не согласился зевнуть, раскрывая зубастую пасть, и, ударив шипастым хвостом, не заглотил предложенную жертву, тут же, точно одиозный вулканический полымень, раскидывая в стороны света исшитые янтарными жилами крылья.
Дракон затрещал, дракон взревел. Дракон лизнул языком подпаленное мясо и сырую лодочную древесину, в то время как Микель, поспешно сталкивая суденышко к большой воде и осторожно отводя глаза да лицо от едкого черного дыма, разящего гнилью жарящегося мяса, добился от неукротимого зверя послушания: лодка погрузилась в волны, разрезав те притупившимся носом, морской бог запряг в ту своих гривастых гиппокампов, и дракон, служа вечной рифмой к зиме, одиночеству и далекому снегу, отгоняя прочь все грусти суесловья, буйствующим юным парусом понес возгорающийся солнечный драккар, маленький солнечный странник, навстречу занебесному Асгарду, где боги-Асы, попивая забродивший Juleøl, щедро швыряли в ладони алчным земным смертным монеты из сокрытой навек волшебной страны.
— Вот так, милый мой мальчик… — тихо-тихо проговорил Рейнхарт, мягко приближаясь к закрывшемуся от него и всех ветров юноше и еще более мягко и несмело опускаясь рядом с тем на черный россыпной песок. — Как видишь, я не сделал ничего столь страшного, в чем ты меня упрекал: всего лишь небольшой ритуал давно позабытых традиций, и ничего больше. Я надеюсь, что ты уже не сердишься на меня, котенок, потому что ссоры с тобой печальны и тяжелы, и я… успел… соскучиться, хоть и ты как будто бы все это время незримо был со мной рядом…
