Ничего Юа говорить не хотел.
Да того, отчасти к счастью, и не требовалось — вопрос-то был сугубо риторическим, — когда его, властно схватив за нарывающее запястье, уже жадно волокли за собой следом, едва оставляя время и возможность перебирать по утекающей из-под стоп песчаной гальке ногами.
В ответах никто не нуждался, Рейнхарт уже все для себя придумал и порешил, море продолжало корчиться стонами палых лиственных птиц — даже оно, бывает, встречало осень, — и Юа, обессиленно махнув на все рукой, просто с чувством чертыхнулся, позволяя погружать себя с головой в нелепые безумства суматошного желтоглазого человека.
Пусть себе играется, радуется, покоряет этот гребаный застоявшийся мир…
Пусть, господи.
Пусть.
Комментарий к Часть 32. Сольвейг
**Сольвейг** — героиня драматической поэмы Г. Ибсена «Пер Гюнт» (1866), деревенская девушка, ушедшая из семьи за всеми отвергнутым Пером Гюнтом.
**Имболк, День Бригитты** — один из четырех основных праздников ирландского календаря, отмечаемых среди гэльских народов в начале февраля или при первых признаках весны.
**Томте** — существо из скандинавского фольклора, домашний дух, схожее с английским гоблином, шотландским брауни, немецким кобольдом и голландским каботером.
**Лапидарный** — краткий, но отчетливый и ясный.
**Разиил** — (буквально — «тайны Бога») — ангел, впервые упоминаемый в славянской версии книги Эноха, где его называют также «Рагуэл» или «Разуэл». Встречается это имя затем в Таргуме к Когелет, 10, 20: «Ежедневно ангел Разиил провозглашает с небес над горою Хореб (Хорив) о тайнах всех живущих на земле, и голос его звучит во всей вселенной». По словам «Книги тайн Разиэла», Разиил это — ангел магии, научивший людей астрологии, гаданию, употреблению амулетов.
========== Часть 33. Сказки Матушки Гусыни ==========
Там, где под темной высокой сосной
Сходятся нити дорог,
Медленно вышел из чащи лесной
Белый единорог.
Старый, седой и тоскующий зверь,
Тусклый, затупленный рог.
Где же вся сила былая теперь,
Белый единорог?
Помнишь, когда была юной земля,
В древнем тумане веков
Слышали реки, холмы и поля
Грохот твоих шагов.
Чащи будил твой рокочущий зов,
И, словно пики огней,
Гордо вздымались десятки рогов
Белых, как снег, коней…
Осень. В лесу тишина и покой.
И у скрещенья дорог
Тихо растаял в чащобе лесной
Белый единорог.
Марина Ефремова
— Эй, Рейнхарт…
— Да, моя радость?
— Тут еще одна валяется…
— О… так неси ее скорее сюда, золотце! Только посмотри, какой у нас с тобой удивительный, славный да богатый нынче улов!
— Не буду.
— Что…?
— Не буду я ее трогать, идиот!
— Да ну, дарлинг, брось. Прекращай упрямиться и просто помоги мне ее до…
— Ты что, совсем охренел?! — дрожащим полуслабым голосом взвыл-проскулил Юа, поднимая измученные глаза на сияющего вопиющей мозговой инфекцией недочеловека. — Я ни за что к ней не притронусь, придурок! Сам щупай своих дохлых птиц, некрофил хренов! Еще давай, расстегни ширинку и засунь ей в клюв свой вечно стоячий хуй! Ну, что же ты?! Делай, забавляйся, ори о том, как все это удивительно и безобидно, а я полюбуюсь и выблюю тебе на яйца! Тебе же этого, помнится, так в свое время хотелось, гребаная ты аморальщина?!
Рейнхарт на все его вопли, которые громко свирепо лают, но не кусают, внимания как будто бы даже не обратил — привык, свыкся, да и что поделать, если иначе милый сердцу цветок все равно не умел?
Подошел вот, склонился над засевшим на раскачивающихся корточках мальчиком, задумчиво и страдательно разглядывающим мертвую чайку с переломанными крыльями, косточки в которых прорвали пернатую плоть и теперь льдистыми алыми сосульками торчали наружу. Наклонившись пониже, потыкал птицу указательным пальцем в успевший закоченеть бок и, довольно кивнув, подцепил животину за край облезшего крыла, абсолютно спокойно и без малейшей капли брезгливости сгребая ту к себе в общую братскую охапку, в которой уже насчитывалось чаек так десять, две дохлых рыбины — одна без плавников, другая без левой половины жабр, чтобы уж точно получились эти «одна белая, другая серая, две веселых рыбы». Один черно-яркий тупик со свернутой шеей и вытекшими — наверняка от блядских лисьих игрищ — глазами, одна скрюченная водоросль в форме подсохших человеческих мозгов и один высохший моллюск, лишившийся раковины и оттого, кажется, подохший.
Вся эта кошмарная масса разила ненавязчивым скромным гниением, трупной прелестной тленностью, студнем-холодом и откровенно блевотистой смертью, и Уэльсу меньше всего на свете хотелось, чтобы Микель теперь к нему приближался — хотя бы до тех пор, пока не вышвырнет все это дерьмо и основательно не вымоется, — но…
Его, в который там уже раз за второй прилепленный день, опять не пожелали о мнимых душевных комфортах спрашивать.
— Что же ты, звезда моя, Белла? — на полном серьезе льющегося через край чайного недоумения вопросил господин фокс, наклоняясь и еще ниже, чтобы, едва не свернув себе шею на манер трупной птицы, заглянуть в запальчивые озимые глаза и попытаться развеселить те немного встревоженной, но вроде бы шутовской да безалаберной улыбкой. — Разве не прекрасную затею я для нас с тобой придумал? И меня продолжает поражать твое упрямое нежелание слышать: не устану повторять, что вовсе я никакой не извращенец, котенок! Хотя бы если и извращенец, то не до такой же степени, чтобы запихивать птицам — мертвым или живым, не так и важно — в рот свой… член. Не интересуют меня, свитхарт, ни окоченевшие тела, ни бодрствующие, полнящиеся энергией животные, понимаешь? Меня вообще никто не интересует, кроме непосредственно тебя одного…
— Да, да, слышал я уже все это, придурок… Много хреновых раз слышал! Только ни черта твоя «затея» не прекрасная! В каком, мать твою, месте?! Она уродлива и ненормально больна, она изнутри гниет, если ты не способен понять очевидного! — рыкнул Юа, замученный и доведенный этой сраной игрой в гляделки настолько, что нехотя поднялся на ноги и, отвернув лицо, предался отчаянью нерешимого просто-таки парадокса: каким только хреном гребаный Рейнхарт умудрился уломать его на участие в этом скотском каннибально-ганнибальном непотребстве? Как, как он вообще мог изначально согласиться расхаживать по берегу, выискивать трупную падаль, созывать терьерным кличем накуренную лису и смотреть, как та, радостно падаль подхватывая, относит ее букетами-ромашками к ворованной лодке, набивая дно всем этим кошмаром, капельку подбальзамированным морем?
Микель же ответом обиженно нахмурил брови, притопнул ногой, с растерянностью и непониманием вглядываясь в добытых неподвижных зверушек, которых, при всем при том, оказалось еще и…
Очаровательно-притягательно гладить.
О чем, чуть помешкав и не зная, как заполучить благосклонность избирательной Беллы в полноправное пользование, он и имел глупость заикнуться вслух, никак не в силах в своей дурной голове понять, что совершает большую и страшную ошибку:
— Но, милый мой… Неужели тебе неинтересно? Только посмотри на них! Разве часто живая птичка или рыбка дастся тебе в руки, чтобы ты смог безо всяких нехороших последствий ее погладить? А эти, ты погляди! Их можно щупать как угодно, с ними даже можно устраивать забавные игривые постановки и они никуда от тебя не улетят и не уплывут… Ну разве я не прав, Белла, дорогая?
С этими чокнутыми словами, пока дорогая Белла пыталась все услышанное осмыслить и переварить в считываемый сбоящим разумом комок, пока вспоминала хоть какое-то подходящее определение для всяких иных некрофилов, пристукнутый на голову лис осторожно сгрудил на песок свои сокровища, выудил из тех одну — особенно тучную и упитанную — серебристую чайку и, подхватив ту под туго сгибающиеся крылья да заставив те распахнуться, принялся отплясывать глупой мертвой птицей нездоровый… не то чарльстон, не то и вовсе луговую свадебную польку, пародийным ломаным хрипом чумной собаки каркая да подпевая припомненному мотиву — тоже вот полусдохших да заглянувших на увеселительную трупную вечеринку — Битлз.
