Делать этого уперто не собирался.

— Признаться, золотой мой, мне тоже немножко… прохладно, — мягко выговорили посиневшие подрагивающие губы, пока на кончике носа проблестела да быстро стерлась ладонью склизкая капелька приближающегося насморка. — Но это не должно умалить красоты здешних мест и дерзостного желания их подчинить! Только оглянись! Неужели твое черствое заколдованное сердечко остается глухим даже к песне одичалого моря?!

— Сам ты глухой, придурочность хренова! — моментально оскалившись и в корне позабыв, что еще только что обдумывал тактику нового, чуточку более мирного поведения, должного привести к такому же чуточку более мирному совместному существованию, порычал Уэльс, впрочем, округу остывающим взглядом обдавая все равно.

В принципе, с тем, что здесь было стекляннейше-красиво — он и не спорил.

Такая — далекая, угрюмая, холодная и подлинно полярная — красота ему была более чем по душе, и покуда Микель вытаскивал на сушу промозглую лодчонку, покуда зарывал в песок весла и утаскивал от тех подальше мальчишку, помогая тому взбираться на сыпучий склон черной гальково-вулканически-кварцевой дюны, простирающей вершины над пенящейся водой на добрые два-три десятка метров, Юа действительно мысленно соглашался, что ему нравится тут быть.

Море сверху представлялось до смехотворного крохотным и могло поместиться в единой горсти, море кружило сносимыми ветром чайками-парапланами, облизывало выбивающихся из волн гранеными пиками кварцевых однолюбов, и где-то там, вдали, за молочными вербовыми туманами и неровными рельефами выступающих мысов, просвечивались темные блокады гор иных — каменисто-скальных, разъеденных мелкой трещинкой и измученных бесконечными ветрами.

Уэльсу нравилось здесь, и даже плевать бы на холод и медленно покрывающееся влажной испариной горло, если бы не очередное надоедливое ощущение, будто Рейнхарт ему чего-то недоговаривает.

Например, хотя бы того, что город в данный момент захватывают хомяки-людоеды, до смерти страшащиеся соленой воды. Единственный, кто проведал об этой их маленькой слабости — исключительно Его Величество Хаукарль, и поэтому они с Юа должны в обязательном порядке побыть тут, пока милые пушистые грызуны не закончат со своим кровавым пиршеством и не отправятся восвояси, заодно делая экологический, одобренный самой природой воздух еще в разы — без человечков-то — экологичнее.

Будь Юа чуточку менее скрытным, он бы даже спросил о них, об этих чертовых хомяках в рыже-белое зачесанное пятнышко, а так вот, оставаясь старым привычным собой, только и смог, что, поковыряв носком промокшего сапога убегающую из-под подошвы насыпь, хмуро да угрюмо спросить:

— А лодка что? Ее-то ты возвращать собираешься, Тупейшество?

Микель как будто бы поперхнулся каким-то там своим лисьим секретом, не желающим таиться на днище очарованного тролльего ящика, как будто бы еще сильнее побелел в лице, но, тут же сделав вид, что всего лишь подавился глотком слюны, неправдоподобно бодро воскликнул:

— Разумеется! Я же не вор какой-нибудь! — Правда, уже через секунд так тридцать молчаливого созерцания штормящей морской седины, запал его стих, стух, и мужчина, осторожно подхватывая возлюбленного мальчика за руку, задумчиво проговорил, точно опробывая кончиком языка каждое слово на незнакомый вкус: — Хотя, с другой стороны, никаким воровством тут и не пахнет… Я, как водится, оставил им в залог деньги, и если, допустим, не верну их чертову лодку, то они останутся не с котом в мешке, а с чем-нибудь… Поприличнее.

— И что, их хватит, чтобы выкупить целую лодку? — с сомнением уточнил Юа, тут же добиваясь отрицательного, слишком поздно спохватившегося качка головой.

— Нет, не хватит, конечно… — убито пробормотал мужчина: только убивался он не из-за неких мифических угрызений совести, которая, в принципе своем, вообще в настырном португальском создании отсутствовала, затерявшись еще на заре рождения, когда у доброго ангела-Разиила закончились серые нитки для пришива, а из-за того, что мальчик-Юа вот-вот мог впасть в немилость и начать на него ворчать да ругаться, ворчать да ругаться, отбирая у жизни последние радости. Как привередливая склочная женушка, ей-богу! — Но, я хочу сказать, что какой им с нее прок, с этой жалкой лодки, а? Их там и без того пруд пруди, никто даже не заметит пропажи, да и в качестве эти чертовы посудины таком, что только в море ходить да ждать, когда же со свистом и сговором нас поприветствует первая в ряду пробоина. А так, глядишь, тот старикан — если он окажется достаточно дальновидным да мозговитым — сможет себе чего-нибудь дельного прикупить… Да вот хотя бы новую лопапейсу и куртенку в придачу: его-то одежонки все сплошь дырявые, сквозят наверняка… Я это к чему, юноша? К тому, что им лодчонка все равно не нужна, помяни мое слово.

— Им не нужна, значит, а тебе что, так сильно приспичела, ворюга ты несчастный? — с укором проворчал Юа, впрочем, не спеша кричать, что красть плохо и всякое такое еще, о чем любили надрывать голоса напыщенные недалекие праведники — привык, наверное, что это все равно бесполезно, когда дело касается господина лиса. — Ну, сопрешь ты ее, и дальше что? Куда будешь девать? Люльку для кошака выстругаешь или что, Тупейшество? И потом что, станешь вот так запросто разъезжать по всему городу с украденной лодкой на горбу?

Микель честно все выслушал до самого конца, поежился под особенно зверствующим порывом и, поглубже укутавшись в ни хрена не спасающие отяжелевшие тряпки, жалобно и печально, но зато очень, очень и очень откровенно выговорил:

— Да нет, что ты, душа моя. Для кошака мне даже гнилой грецкой скорлупки было бы жалко — и просто прикупить жалко, куда уж говорить о том, чтобы корпеть над той своими же руками, — а лодка мне совсем ни к чему — я, признаться, рыбкой-то баловаться люблю, но плавать за ней — упасите меня кто-нибудь, воздержусь. Рыбалка — весьма скучное, скудное и утомительное занятие, посему пристрастием к нему я похвастаться, увы, не могу.

— Тогда зачем воровать-то…? Почему не вернуть ее, где взял, если так и так пустишь в расход? — опешив, бормотнул Уэльс, привычно думая-надеясь, что чего-то, наверное, недопонял или попросту упустил, но…

Но чокнутый человек, продолжая радостно улыбаться напившимся Микки Маусом, вдруг вскинул голову, прищурил глаза и, расплывшись в дебильнейшем озарении, совершенно очумело и совершенно жизнерадостно выдал:

— А затем, дарлинг. Мы с тобой могли бы просто оставить лодчонку там, где она и стоит — и еще минуту назад обязательно поступили бы так, не беря во внимание все твои возражения, — но внезапно меня посетила муза Трех — взявшихся, наконец-то, за ум — Поросят, что переселились жить в чудную прочную пещерку с антиволчьей системой безопасности, и одарила просто-таки блестящей идеей! Изумительно тонкой идеей, я бы даже сказал! В исконно скандинавском духе, как и подобает этим суровым краям!

Юа, закусив губы, против воли тихо-тихо простонал — никакой чертовой «блестящей идеи» он ни слышать, ни узнавать не желал.

Вовсе ничего общего с той — безоговорочно опасной и червисто-скользкой — иметь не желал, но так как Рейнхарт уже горел, Рейнхарт полыхал и обжигал отбрасываемыми углями-поленьями, чинящими целый прибрежный пожар, юноша, отчетливо понимая, что его мнением снова, снова и снова не подумают интересоваться, только угрюмо, сдавленно и смиренно пробормотал одними непослушными губами, потерянно и забыто глядя на прикорнувшую на черном пепле замученную бесхозную посудину:

— Ну…? Что еще за шизоидная идея, твое Тупейшество? Говори давай, а то я же вижу, что тебя сейчас от радости, чего доброго, разнесет…

Микель, к его недовольству, хохотнул, опять зализал с лица на макушку волосы и, ласково притиснув воспротивившегося мальчишку к себе под бок, мурчаще да как-то сплошь подозрительно отозвался:

— На этот раз я тебе лучше все покажу, мой милый волоокий Нептунов сын. Для этого, правда, придется несколько растянуть нашу непредвиденную прогулку, но… Уверен, ты не пожалеешь. Да и согреешься заодно, а то что-то ты у меня совсем ледышка… Так что ты скажешь, котеночек? Согласен?