«Нет» Уэльс не сказал, кончено же, исключительно из непрошибаемой вредности.
Помолчал.
Поерзал на поднывающей пятой точке.
Пожевал нижнюю губу и, с трудом находя слова для того безумного личного вопроса, который все еще жаждал задать, тихо и с нажимом проговорил, при этом всеми силами стараясь делать вид, будто строжайше хотел плевать и интересуется по причине одного лишь праздного да порожнего любопытства:
— Скажи, тупой хаукарль… — «хаукарля» он выделил особенно, с нажимом и всеми подвластными акульими ударениями, — ты эти свои сраные яйца… жрал?
— Какие… яйца? — Микель удивленно хлопнул глазами, как будто бы даже не различив запретного, вызывающего теперь печальную аллергию, но безжалостно названного слова.
— Те самые! — озлобленно выдавил Уэльс, распаляясь и раздражаясь, что когда надо — все-то этот кретин такой непонятливый и читать черного по белому не умеет. — Китайские вшивые яйца, в которые тамошние придурочные дети… ссут… а идиоты навроде тебя потом… жрут…
То, с каким изумлением гребаный лисий король пялился на него, просто не могло не бесить и не выводить из себя, и Юа, сцепив зубы, попытался было демонстративно отвернуться, не имея ни малейшего понятия, как объяснить подобный компрометирующий вопрос даже перед самим собой, не заговаривая об этом вот латиношкуром садисте, когда его ухватили за плечо и, без лишних церемоний придвинув обратно к себе, попытались не усадить, так хотя бы повалить на страждущие внимания колени, терпя не то крах, не то удачу — это уж как посмотреть: повалиться-то мальчишка повалился, падая спиной с острыми лопатками на чужие ноги, но зато уставился снизу вверх глазищами настолько огненными, настолько завораживающими, что…
Что лишь чудом не заметил — наверное, не заметил — мгновенно налившегося силой и упершегося ему же в спину поднявшегося члена, обещающего, если только дать ему волю, в который по счету раз пустить все потенциальные ночи таких же потенциальных разговоров к бродяжьему псу под хвост.
— И? — грозно прошипел Уэльс, когда уяснил, что поменять позиции ему теперь не дадут — мужская ладонь надавливала на грудь слишком настойчиво и бескомпромиссно, — да и ничего менять, в общем-то, не хотелось: он и сам бывал частенько благодарен, когда Микель прикладывал к его мучениям чуточку больше деспотизма — в такие моменты сраное упрямство, оправдываясь безвыходностью, поспешно ретировалось, и юноша мог позволить себе те вольности, которых не позволял обычно в силу…
Далеко не легкого, далеко не ладного характера.
— «И», душа моя…? — рассеянно отозвался Рейнхарт, занятый сейчас только одним — раздумьями о своем, не вовремя проснувшемся, возбуждении, с которым этого соблазнительного мальчика хотелось немедленно раздеть, усадить к себе на колени уже по-взрослому, по-настоящему, раздвинуть ему бедра и погрузиться сразу на всю глубину, двигаясь настолько медленно, чтобы свести с ума обоих.
— Ответь мне уже про эти сраные… ссаные яйца! — зверея, потребовал Уэльс. Подтянул руку, ухватился той за лисий воротник и, дернув да заставив мужчину склониться, прищуренными глазами уставился в поплывшее блаженное лицо, измученное тенью новой прогрызающей истомы. — И хватит так… странно… пялиться на меня! Отвечай давай! Что, черт возьми, ты там от меня скрываешь?!
Микель ничего не скрывал, Микель откровенно плохо соображал, но, повинуясь яростливой речи своего возлюбленного амура с ядовитыми окрыленными стрелами, искренне и честно ответствовал:
— Нет, любовь моя. Никаких причудливых китайских яичек я никогда не имел смелости испробовать. Но почему, Создатель, тебя это так беспокоит? Я надеялся, ты уже вообще позабыл все, о чем я сегодня имел глупость тебе наболтать.
— Ага, забудешь тут, как же… — буркнул — впрочем, чуточку как будто разом усмиренный — юноша, вполне по-хозяйски переворачиваясь на левый бок и снова поднимая голову, чтобы непременно видеть живое — раз за разом его же выдающее, если кудлатый болван пробовал что-то не то затеять — лицо. — И ни черта меня не беспокоит. Просто так… вспомнил и спросил, придурок ты такой…
Он лгал, и лгал бессовестно, но Рейнхарту об этом знать было вовсе ни к чему.
Правда, тот ему и так, кажется, не шибко поверил: приподнял левую бровь, чуть прищурил внимательные грифьи глаза. Безнаказанно обнаглев, провел подушечками шероховатых пальцев по мальчишеской ладони да по запястью, обрисовывая браслет из разноцветных южных ракушек-синяков, который сам же и на том и на другом оставил, пока бился в приступе пожирающей агонии и прожигающего кровь ненасытного желания садистского мясника.
— Вот оно что… Но, помнится мне, ты был заинтересован и в историях несколько иных, верно, мой мальчик? Сказка за сказку и секрет за секрет — таково древнейшее на свете правило, но, так и быть, я готов отвечать перед тобой за свои грехи первым, поэтому ты смело можешь задавать любой — даже тот, который считаешь самым личным и самым интимным — вопрос, и я в обязательном порядке тебе на него отвечу, золотце.
Юа, который все еще не умел идти на ту ошеломляющую искренность, которую готов был дать ему Микель, закусил губы.
Повозился, побрыкался о стенку ногами. Вконец по-кошачьи развалился на боку, утыкаясь носом мужчине в живот и уже тогда впервые ощущая, что пах, спящий под его щекой, совсем и не спал, а…
Самым настырным и бесстыжим образом…
Бодрствовал.
Причем так бодрствовал, что Юа, мгновенно залившись пригвоздившей к месту краской и поспешно перекатившись обратно на спину, только теперь уже не рискуя заглядывать озабоченному придурку в глаза, буркнул первое, что, по сути, все это время и вертелось у него в голове, да никак не могло сорваться с привязи из-за неистовствующего соития упрямства, гордыни, общей подростковой закомплексованности и просто немножечко скрытной, немножечко излишне обособленной и дичалой натуры зимнеглазого мальчишки:
— У тебя… черт же… черт… Кто у тебя был… с кем… ты… до меня… паршивый… лис? — кое-как вышептав это, он резко застыл, резко прикусил полоску рта и, побледнев напряженным лицом, только и смог, что беззвучно простонать — ни за что и никогда он не хотел задавать этого вопроса вслух, но… с какого-то черта начал именно с него. Не с принятой умственно отсталой болтовни о детстве да об обобщенном колясочном прошлом, не о днях, когда хочется завернуться в простыню да уползти в пустующую могилу на заброшенном кладбище, не о прочих приличествующих моральных оргиях, а об оргиях вполне…
Телесных и физических, потому что не думать о доставшем чертовом вопросе Юа, когда Рейнхарт касался его этими своими до невозможности умелыми извращенными руками, не мог.
Попросту не умел не.
От содеянного и названного вслух юнцу было стыдно, было даже страшно, а Микель, ни с того ни с сего вдруг огладив его теплыми ласковыми пальцами по щекам да по лбу, зачем-то решил наклониться, ткнуться сигаретными губами в наморщенную переносицу, запечатлевая на той медленный и непривычно нежный детский поцелуй.
Грустно улыбнулся одними уголками рта и, принимаясь неторопливо выглаживать окольцованными подушечками острый мальчишеский подбородок, тихо, спокойно, чуточку задумчиво проговорил, откидываясь спиной на скрипнувшую заднюю ступень:
— Я бы и рад сказать, что никого, сердце мое. Я бы и рад заверить тебя, что не знаю и не пробовал, потому что люди меня никогда не возбуждали — одни лишь прекрасные цветы имеют доступ к моему порочному сердцу, но… К сожалению, это получится не ответ, а презираемая мною же самим ложь. И хотя я далеко не уверен, что ты сам понимаешь, о чем просишь с тобой говорить, я постараюсь — насколько это окажется в моих силах — избавить тебя от необходимости испытывать ту ядовитую черную ревность, которая постоянно гложет мое сердце, едва кому-нибудь стоит появиться рядом с тобой, будь то человек, кот или безобидное вроде бы занятие, так или иначе пытающееся тебя украсть.
— Пре… прекрати… это…! — бледнея и багровея, выдохнул запинающимися губами мальчишка. — Я вовсе ни к кому тебя не… не рев…
