Но чем дальше, тем меньше у Юа получалось на него — кретина растакого… — злиться, а потому он лишь обреченно вздохнул и, сдавшись да прокляв себя за эту вот новоявленную слабость, убито буркнул, стараясь глядеть куда угодно, только не в проеденное хмарью да серью лицо скинувшего оборотническую шкуру, главенствующего в их крохотной стае хмуроволка:
— Ты обещал мне всякое про себя рассказать… придурок… — После этого он помолчал немного, покрутился на месте и, выскользнув из не слишком противящихся сейчас волчье-лисьих рук, сгорбленным одеяльным Квазимодо поплелся вниз, на теплый отогревающий свет, уже оттуда прикрикнув капельку обиженное, капельку не примирившееся: — Так и рассказывай теперь, раз имел тупость наобещать, идиот! Рассказывай, а не ломай мне руки и не пихай в глотку свой хуй, даже не потрудившись спросить, не возьму ли я его и так, без всей этой лишней паршивой байды, сраное ты Тупейшество…
— Но неужели ты… — оторопело пролепетал запнувшимся языком Рейнхарт, спешным шагом в две через две ступеньки нагоняя непостижимого мальчишку, завесившегося отросшей челкой, что зимние окна — туманом, инеем да красной уютной шторкой из полушубка задремавшего в кресле Санта Клауса, которому после совершенного злодеяния никуда толком не улететь: пухлых Клаусов, прикрытых жирком, а не меховыми шубейками, никто не ждал к себе в гости.
— Нет! — резко отрезал Уэльс, практически взвиваясь над положенным под ноги деревом и, багровея неожиданно чувствительными ушами, стремительной прыткой рысью уносясь нервным шагом в беззащитную в сокрушающей распахнутости гостиную. — Никогда, тварюга! Даже не мечтай, понял?! Никогда я не буду сосать эту твою чертову штуку, и хоть ты башкой о стенку разбейся! Сволочь самонадеянная…
— Но почему ты тогда так ска…
— Не твое дело! В жопу иди!
— О… Хорошо. Так ты, выходит, все-таки хочешь продолжения, мальчик мой? И поэтому продолжаешь злиться? Мне, как ты понимаешь, совсем не сложно его тебе предоставить, и если ты не…
— Нет! Заткнись уже, закрой свой дрянной блохастый рот, животное!
— Но…
— Заткнись, я сказал! Заткнись и делай, что обещал. Про свое это чертово… прошлое… говори…
— Заткнуться и вместе с тем говорить, позволь тебя огорчить, весьма и весьма затруднительно, котенок. Но, что более любопытно, неужели оно тебе настолько интересно? Это прозаичное прошлое? Стало быть… я могу надеяться, что вовсе не настолько тебе безразличен? Вот бы никогда не подумал, что…
— Да заткнешься ты уже, дрянь такая?! Иди в…
— Жопу? И сколько же можно меня приглашать и так бессовестно дразнить ложными предложениями, цвет мой? Смотри повнимательней — а то ведь воспользуюсь, и что ты станешь делать тогда?
— Заткнись… блядь… Просто закройся ты! Что у тебя с этим словом за проблемы, идиотище, что ты его ни в какую не понимаешь?!
— Мальчик…? Куда это ты от меня снова убегаешь, маленький засранец? А ну-ка, стоять! Быстро, я сказал! Мальчик! Вернись сейчас же или я… Не вернешься, значит? Хорошо. Тогда советую тебе спрятаться получше, душа моя! Как только я тебя отыщу — тебе сильно, сильно не поздоровится, предупреждаю. Пора уже научить тебя, кого и как следует уважать, неразумный ты дикаренок…
— Да оставь ты меня в покое, психопат несчастный! Я в твоем собственном доме, так куда, черт возьми, мне здесь деваться?! Прекрати бродить за мной по следам, никто меня никуда не унесет, тупица!
— Увы, я снова буду вынужден тебе отказать, золотце. Знаешь, что говорили некоторые начитанные французские пасторы, не продавшие еще на тот момент своей задницы за рюмку-другую крепкого касторового шерри да пригоршню надраенных золотых монет? Что когда вожделенное кем-либо дитя спит или бодрствует в печальном одиночестве, то Дьявол всегда неотступно следит за ним, раздумывая, не явить ли ради утешающего знакомства свою рогатую тушу. Посему, душа моя, я никак не могу не…
— О боже… да прикуси ты уже свой похабный язык… Какой нахер дьявол, когда ты сам — сущий он?! Так что просто замолчи. Замолкни. Кретин недобитый, я… Черт… Рейнхарт!
— А вот, кстати, и ты. Ну что, соцветие моего изуродованного сердца… Попался?
— Рейнхарт, мать твою…! Отпусти! Убери от меня свои лапы! Отпусти!
— Ну, полно, полно, трепетная моя Дездемона… Куда же я тебя отпущу, когда должен денно и нощно оберегать?
— Рейнхарт! Куда… сука… опять руками… полез…
— Тш-ш-ш… тихо, тихо, краса моя…
— Рейнхарт… Рейн… харт… м-м-мф…
⊹⊹⊹
— Эй, Рейнхарт…
У Микеля, наверное, была какая-то сугубо личная — еще одна на очереди фрагментарного атмосферного чудачества — непереносимость всех этих посиделок с каминами, горячим глинтвейном, котом в ногах да с объятиями в руках, которые так любили раскручивать дамские книженции и киноленты времен ушедшего на дно Титаника.
Хотя, если поглядеть с другой стороны, то не переносил он, наверное, одни только камины, потому как глинтвейн у них все-таки имелся — для мужчины алкогольный, для мальчишки — с невинным ягодным морсом. Имелся и кот, приютившийся тремя ступенчатыми ярусами ниже — ближе-то все равно никто не подпускал. Имелись теплые одеяла и даже объятия всем изнеженным мадам и фрау на зависть — Рейнхарт не спрашивал и, крепко стиснув пойманного юнца, так и остался с ним рассиживать, влюбленно воркуя тому на ухо очумевшим перепившим голубем бесконечные зазорные трактаты.
Зато вот огненный очаг со всякими там уютными креслами остался внизу, разбрызганный охровый свет по стенам — тоже, а Микель с Юа, вечно играя в последних на планете идиотов, перебрались устраивать эти свои заполночные свидания не где-то там, а прямиком на…
Лестнице.
На грязной-холодной лестнице, пристроившись на низеньких древесных ступеньках, обложившись чашками с остывающим глинтвейном, пахнущим красным виноградом да подогретой корицей. С миской таких же коричных булочек, похрустывающих под пальцами мягким слоеным тестом, разжиревшим котом, тремя толстыми белыми свечами в литых оловянных подсвечниках и катастрофичной нехваткой места, потугами которой оставалось сидеть, вплотную притираясь друг к дружке настолько тесно, что толком и не вдохнуть.
Впрочем, Микеля устраивало абсолютно всё, Микель пытался протянуть руку, схватить возлюбленного детеныша и утянуть того к себе в опасную от соблазняющих, но унизительных коленей близость, а Юа, конечно же, брыкался, бодался, бил копытами и всячески рычал, с непонятным самому себе рвением маньячного сновидца перекручивая в голове одну и ту же задушенную формулу:
Рейнхарт + яйца + сраные чужеродные мальчишки = больная завуалированная ревность и ночь-утро пожирающей косматой бессонницы.
Опять.
— Эй, ты, хренов хаукарль! — разбесившись еще больше, когда лисий плут, подчиняясь паршивой привычке, то ли не услышал предыдущего оклика, то ли решил тот проигнорировать, запальчиво прорычал Уэльс, на сей раз…
И желанного внимания, и всего остального тоже добиваясь практически моментально.
Мужчина повернул голову, приопустил к переносице брови и, прицокнув языком, с сожалеющим укором постучал подушкой указательного пальца по высокому мальчишескому лбу, прикрытому растрепавшейся во все стороны челкой.
— Надо будет подстричь, — сказал вдруг.
Да настолько неожиданно, что Юа, вытаращив глаза, так и остался сидеть, растерянно ухватившись за обжалованную налобную растительность и принимаясь ту нервно перебирать в пальцах.
— Что подстричь? — переспросил, все еще не до конца понимая, о чем таком лис заговорил и почему оно вот так вот ударило, что сердце по-птичьему заколотилось о ребра, а живот сладко и взволнованно свело. — Зачем…?
— Челку, милый мой, — покладисто отозвался Рейнхарт, поигрывая кончиками порядком отросших прядок. — Мне, конечно, она безумно нравится, но если позволить ей расти — то вскоре ты лишишься всякой челки вовсе, а я перестану иметь возможность любоваться твоими прекрасными глазами. Поэтому нужно будет в обязательном порядке завтра-послезавтра заняться… Ты ведь не возражаешь доверить это мне? И прекрати уже, пожалуйста, называть меня этим чертовым «хаукарлем», жестокий цветок. Ты и представить себе не можешь, насколько сильный стресс эта дурная голубая мечта, скатившаяся теперь в могилу вместе с той же акулой, мне нанесла. К тому же, если ты продолжишь, я невольно уверую, что в твоих глазах выгляжу столь же… уродливо да непрезентабельно, как и мертвый кусок прогнившей червивой рыбины. Неужели же это так?
