Когда вдруг этот вот придурок, нисколько не ценя предложенного подарка, взял, с выстраданным стоном отлип, отстранился, поднялся с кровати и без единого предупреждающего слова куда-то…
Подевался.
Подевался, черти его все возьми!
Юа — опешивший и испуганный, что брошенный на дождливой свалке промокший кот, — распахнул глаза, но, не смея даже пошевелиться и нарушить той — почти священной — позы, в которой его оставил мужчина, с тяжелым придыханием поднял непослушную голову, тщетно пытаясь шарить в темноте подслеповатым взглядом. Услышал шорох, тихий-тихий шлепок босых ног о пол, шебуршание каких-то — твердых, звонких и весьма нервирующих — предметов…
Не выдержав, все-таки сорвался в голос, все-таки позвал — обиженно, озлобленно и надуто:
— Чертов Рейнхарт…?
— Лежи, — тут же отозвалось из чернеющей шелестящей тишины. — Лежи и не двигайся, мальчик, пока я к тебе не вернусь.
Голос его сразил хриплой вороньей глухотой, голос его дохнул прокуренными посаженными нотками и родной да спокойной нежной властностью, за которой Уэльс, хоть и стиснул в обиде зубы, хоть и взвился от упрямства и столь нахального приказа, когда сам же чертов лис и оставил его валяться здесь одного, попросту не осмелился ослушаться.
Пригвожденный и пришпиленный, что мотылек на коллекционную иголку, чувствующий себя какой-нибудь редкостной дурой из французского куртизанского клуба, куда иногда полуночью заглядывает рогатый да мохнатый козел без бороды, Юа остался лежать на спине, чуть сгибая ноги и томясь сладостной болью, волнами раскатывающейся по телу, но чуточку — самую чуточку — приглушаемой разыгрываемой в сердце пластилиновой тревогой.
Он успел разглядеть черную дыру потолка, успел вспомнить, как ютился на этом самом месте в первую свою ночь. Успел угадать за щелью задвинутых ставень полет призрачной ведьмы и вновь невольно вспомнить старое колдовское кладбище, перетекающее во все и каждую ночи, проведенные вместе с Рейнхартом, да ночи старые — когда никакого Рейнхарта еще не существовало для него и в помине…
Он думал, думал, думал, покрываясь едкой испариной да ежась от продувающего влажную кожу холода, и так увлекся, так погрузился в выстроенные теменью ловушки-миры, что чужое возвращение заметил лишь тогда, когда губы Микеля вдруг накрыли губы его собственные, проникая за те требовательным языком, а пальцы — лишившиеся режущих когтей, — расстегнув кофту с рубашкой, скользнув по набухшей крупинке соска, вдруг сменились чем-то…
До неприличия болезненно мучительным, тут же стиснувшим чувствительную бусинку и принесшим такой адов дискомфорт, что Юа, разлепивший ресницы, со всей дури взвыл в чужой рот, тут же забившись зверем с проколотой железной проволокой лапой.
— Рейн… Рейнхарт…! Рейнхарт, ах ты… сво… лочь… Сво…
Рейнхарт к такому предсказуемому повороту, конечно же, оказался готов заранее: хватило всего лишь одного противящегося движения, чтобы крепкие руки быстро стиснули мальчишеские запястья, а тяжелое тело навалилось сверху, полностью лишая — обычно только мешающей Уэльсу — способности пошевелиться.
Мальчишка бился диким мустангом, ругался, пытался кричать, но губы его подминались губами другими, губы терзались и ласкались, выпиваемые до последней капли, и чем дальше — тем меньше внезапный зажим на соске приносил видимого неудобства, оборачиваясь скорее…
Дополнительным пикантным сумасшествием, из-за которого удовольствие, скользящее по крови, возросло, ударив белым шквальным валом в голову да пах, тут же отозвавшийся столь вымаливающе-невыносимой болью и так тесно прижавшийся к мужчине, что Юа, опять прогибаясь позвонком, бессильно заскребся ногтями по ладоням, просяще обтираясь ноющим членом о чужое бедро.
Микель немного приостановился, заглянул в расплывающиеся кристальные радужки, хватающиеся за него ослабевшими путаными укорами. Облизнул нежные лепестки распустившихся испитых губ и, прижавшись лбом ко лбу да соблазняюще поерзав, отчего мальчик вновь сорвался на глухой протяжный стон и покрывающееся пролитым вином лицо, предостерегающе прошептал:
— Я отпущу тебя и доставлю незабываемое удовольствие, сладость моя, если ты пообещаешь, что не станешь сопротивляться ничему из того, что я решу с тобой сделать. Могу ли я надеяться, что ты станешь вести так хорошо, как никогда не осмеливался прежде?
Юа, сжигаемый насмешливым стыдом, продемонстрировал стиснутые оголенные зубы. Непроизвольно ощутил, как все трется и трется об его член чертов Рейнхарт, вынуждая тут же снова и снова задыхаться, бессильно извиваясь в расставленных тем силках. Облизнул губы, прильнул теснее к чужому лбу, абсолютно не соображающим взглядом заглядывая в налитые ответной жаждой глаза.
Ощутил лишь усилившееся давление на стиснутый сосок и, тихонько взвыв, через силу уговорил себя кивнуть, на последнем дыхании предупреждая:
— Но потом… обязательно прибью тебя… скотина…
Микель отозвался довольным хохотом, настойчивым языком между губ. Обласканными деснами, жарким дыханием в прикушенную шею и медленными неторопливыми поцелуями ниже, пока пальцы его, пошарив где-то рядом в пустоте, не сцепились зажимкой и на втором соске, опять и опять путая наслаждение с режущей болью, от которой в паху уже откровенно все сдохло и взорвалось, заставляя биться, скулить, просить и драть ногтями на ногах постель.
— Вот так… Ты у меня сладкий, хороший, послушный мальчик, котенок… — вышептывал треклятый Рейнхарт, погружаясь пальцами в тихое нерасторопное шуршание, выуживая оттуда все новые и новые миниатюрные приспособления для издевательств, приковывая их к набухающим соскам мальчишки и продолжая, бесконечно продолжая эту невыносимую пытку, пока его колено жадно обтиралось о яйца, а ноги Уэльса, содрогаясь и сотрясаясь, изо всех сил это чертово колено стискивали, стараясь привлечь к себе ближе, ближе, еще невыносимее и ближе…!
Когда экзекуция закончилась, когда кожа на груди полыхнула пожаром, а боль опаляла приятным пьянством по оголенным проводам, едва стоило как-нибудь не так дернуться или слишком резко вдохнуть, Юа, с трудом подчиняя себе собственное тело, приподнял и наклонил голову, поплывшими глазами вглядываясь в…
Чертовы прищепки.
Чертовы паршивые прищепки, чертовы зажимы, сковывавшие кусачими наконечниками его — распухшие почти как у бабы — соски по пять сцепившихся штук.
Соски потряхивало, соски ныли и отмирали, в то время как тело интерпретировало причиняющуюся боль в мягкий флиртующий обман, сплошную жестокую иллюзию, и заставляло испытывать возбуждение той аморальной степени, за которой уже даже не совестно добровольно встать на четвереньки, приподнять задницу, развести ноги и приказать — именно что приказать — паршивому Рейнхарту трахнуть его наконец, вогнать член как можно глубже и иметь, пока из глаз не польются кровавые слезы раскаявшегося Каина, до самого последнего часа утопающего в своем бредящем блаженстве.
Юа не знал, сумел бы он сотворить что-либо подобное, осмелился бы показать Микелю, что чувствует и чего жаждет на самом деле, но необходимости проверять лишился почти сразу, на корню; мужчина, закончив с этим своим издевательством и отодвинувшись на несколько десятков сантиметров, выпростал руку, поиграл кончиками пальцев с навершиями сраных прищепок, пронзая тело той перековерканной болезненной дрожью, в объятиях которой юнец, теряя себя со всей головой разом, в пронзившей агонии…
Закричал.
Забился, заорал, завыл и застонал одновременно, уже не удерживая ни слез, ни отчаянных хватаний ртом ускользающего воздуха, ни испарины вниз по спине, ни зазывающих, инстинктивно пробуждающихся движений бедрами навстречу.
В этой вот ослепляющей темноте, что окутала его существо, он больше совершенно ничего не мог различить: ни лица Микеля, ни очертаний комнатушки, ни убивающих игрушек на себе, ни даже своей собственной руки, с несколько раз попытавшейся промелькнуть перед отказывающимися смотреть глазами.
— Рейнхарт… черт… Рейн… Рейн… харт… — заплетающимися губами зашептал он, когда апогей раздирающего млечного полета ворвался в рассудок, перевернул тот, разбил на крохотные осколки и стал просто-таки безбожно его насиловать, вторгаясь острым фаллосом хренового Зевса в узкие кровоточащие стенки, разрождающиеся подыхающим витражным просветлением. — Рейн… Ми… кель…
