Вместо ответа его укусили за ухо — болезненно, но бесконечно сладостно. Вылизали ушную раковину, с жадностью проталкивая внутрь оглушающий язык. Оцеловали шею, прикусили — и прокусили тоже — ключицу, разгрызая на той нежнейшую кожицу. Дорожкой из языка да поцелуев спустились ниже, обрисовав ухватки прищепок и вконец доведя до истерики, за которой Уэльс, сотрясаясь дрожью, сочился семенем, сводил вместе ноги, хрипел и рычал, впервые ухватившись пальцами за спину чертового мужчины в попытке хоть как-нибудь удержаться на гребне ускользающего мира.

Нащупал на той шерсть, впоследствии оказавшуюся, кажется, всего лишь меховой жилеткой. Нащупал воротник, забрался под него и под саму рубашку, принимаясь неистово рвать когтями чужое мясо, лопатки, кожу, покуда тело его таяло и пылало под острейшими укусами, под языком сквозь прищепочные щели, под коленом на яйцах, под криками, стонами и бесконтрольно мечущейся по подушке разлохматившейся головой.

Наверное, он постарался до крови — потому что Микель зашипел, а по пальцам заструилось мокрое и невыносимо-теплое, но в следующее мгновение все это разом перестало иметь хоть какое-то значение, потому что Рейнхарт…

Рейнхарт, он…

Он, рывком добравшись до изнывающего низа живота, вдруг грубым ломающим движением распахнул Уэльсу послушные тонкие ноги. Собственнически огладил те, стиснул болезненной передавливающей хваткой и, склонившись, зашвырнул их к себе на плечи да на спину, неожиданно простонав под тем неосторожным, откровенным, алчущим и просящим жестом, за которым Юа, желая ощущать больше и втискиваться как можно ближе, скрестил ноги вокруг его головы, зажимая достаточно сильно, чтобы не позволить никуда больше деться, но недостаточно эгоистично, чтобы принести хоть какой-то взаправдашний дискомфорт.

— Мальчик мой… мой божественный ненасытный мальчик… — хрипло выдохнул одобряющий, сочащийся аутичной любовью голос, и Юа, прикусив губы, на ощупь отыскав темные кудлатые пряди, с силой ухватился за те, дергая и сжимая, впиваясь ногтями в голову, скребясь по лбу и за ушами, наглаживая то подушками, то и вовсе всей пятерней, пока Рейнхарт рычал, кусал его лобок, вылизывал спутавшиеся волоски и выступающие твердые костяшки узкого таза…

А потом, поддавшись, наконец, снедающему обоих безумию, резким движением опаляющего рта сомкнул свои губы поверх истекающей смазкой пульсирующей головки, стискивая ту так крепко, что юноша, подвывая уже в полный голос, снова закричал, отчаянно стискивая и руки, и ноги.

Микель надавил кончиком языка на точку мочеиспускания, без малейшего стыда попытался забраться глубже. Одернул пальцами крайнюю плоть, облизал открывшийся красный ствол, из-за чего мальчик, дернувшись, будто от электрической разрядки в объятиях старой доброй Замыкалки, резанул ему когтями по щеке, притягивая в повелительном порыве еще теснее.

Рейнхарт беспрекословно подчинился.

Соскользнул губами по всей кипящей вулканом длине, взяв так глубоко, чтобы твердая головка уперлась ему в гортань, скребясь и ластясь о нежные рифленые стенки. Всосал поглубже, стиснул кольцом губы, вжал щеки, подразнил лапотачкой высунутого языка основание яичек и, проведя вот так ртом пару раз вверх-вниз, вновь вернулся непосредственно к изнывающей головке, вместе с тем обхватывая ладонью основание члена и принимаясь вести той наверх, надавливая так, будто пытался выжать всю сперму, и накаляя выпивающий натиск с каждым последующим пропущенным миллиметром.

Через три сносящих рассудок повтора горячий рот вновь заглотил изнывающий мокрый пенис, бьющийся в агонизирующей эйфории, вновь облизал и объял его полностью, вновь, поддразнивая, обласкал напряженную мошонку, и Уэльсу…

Уэльсу, ни разу пока не искушенному в любовных утехах, ни разу не готовому к долгой прелюдии, не хватило больше ни капли сил, чтобы пытаться себя удержать, чтобы не впиться пальцами в тугие космы и, задыхаясь криками, ободравшими ему всю глотку, не кончить с исковерканным рыком, выливаясь упругой настойчивой струей в мужское горло, податливо и рефлекторно проглатывающее все, что мальчик с льдистыми глазами соглашался тому подарить.

Юа бился, дрожал, стонал, затихая опустошенной выпитой куклой со стеклом прекрасного лица и налипшими на то взмокшими волосами. Разжимал обратно ноги, позволяя мужчине отстраниться в любой момент, покуда тот все продолжал и продолжал облизывать его — медленно опадающую — плоть, высасывая все до последней капли, счищая крупинки пота, целуя бедра и мягкие складки обвисших яичек.

Рейнхарт гладил его, ласкал, целовал, доводя обессиленное тело до трепетной кроткой дрожи, под шепотом которой Уэльсу впервые в жизни вдруг захотелось оказаться обнятым, стиснутым, приюченным и навсегда прирученным этим человеком. Вдохнуть полной грудью его запаха, уткнуться лицом куда-нибудь в грудь или плечи и так…

Наверное, засыпать, но…

Но чертов Микель, всегда-то остающийся паршивым пройдохой-Лисом, имел на его счет совершенно иные планы.

Того, что мужчина в конце всех концов его отпустит да отстранится, Юа по-своему ждал, хоть и не хотел, отчаянно не хотел ощущать этой треклятой замораживающей пустоты, тут же саданувшей и по нервам, и по воспалившейся коже, и по склубившейся было на животе сонной кошке, ласковым мурчанием вливающей в его веки острое желание сомкнуться да провалиться в снежное иномирье, пропахшее брызгами кельнской туалетной воды, выторговываемой королям Бенедиктам да Людовикам Третьим по восемь ливров за единую жалкую унцию. Но того, что тот вдруг с какого-то черта выпрямится, сдерет с себя и жилетку, и рубашку, а после беспрецедентным образом перевернет замешкавшегося Уэльса на грудь, оседлывая его спину, мальчик…

Не ожидал совсем.

— Что ты… делаешь…?! — дурея от новой волны поступающего любопытствующего ужаса и выпятившей когти злости, прорычал он, бессильно дергая чертовыми непослушными ногами. Попытался выползти из-под этого идиота, попытался того с себя самым наглым образом сбросить, но добился лишь того, что его, грубо ухватив за локти и сковав руки вместе, едва не вывернув те из суставов, перехватили за запястья и, удерживая руки на весу, принялись те чем-то — кажется, той самой снятой рубашкой — перевязывать, затягивая узел за узлом с такой нещадной силой, что Юа не выдержал: взвыл, забившись уже всем телом и стуча головой о намокшую постель, щедро пропахшую запахами их извращений. — Рейнхарт, твою мать! Да хватит уже! Отпусти меня немедленно! Ублюдок! Хватит, я тебе сказал!

Рейнхарт все никак не отзывался, а тело, ерзающее по постели, опять сковывала эта паршивая боль: пусть часть прищепок и отвалилась от их маневров, но часть — Величество расстаралось на славу, пока их клепало — все еще оставалась болтаться на сосках, продолжая те нещадно рвать, и Юа, потерявший даже намек на всякое возбуждение, уже ни разу не понимал, что сладкого или приятного мог испытывать несколькими минутами ранее, когда эти чертовы орудия для больной садомазохистской пытки пожирали да кусали его истерзанную плоть.

— Микель! Скотина! Тварь ты гребаная! Достаточно! Развяжи!

На тварь гребаную не действовало ровным счетом ничего — она, хрипя над ухом и исторгая запахи поднимающейся злобы, стягивала, вязала, проверяла и перепроверяла все узлы настолько тщательно, настолько крепко, что надежда вырваться отмирала за ненадобностью и невозможностью существовать в принципе; вдобавок, явно выбешиваясь на поведение строптивого мальчишки, сучий мужчина с чувством сплюнул на свою ладонь, завел ту за спину и, скребнув зубами, со всей дури ударил Юа по обнаженной ягодице, отчего юнец, взвившись до визга, обязательно подскочил бы да взлетел над кроватью, если бы не чужой вес, намертво пригвождающий его к — быстро ставшей омерзительной — постели.

Когда с руками было закончено, когда Рейнхарт, наклонившись, пронзил до невозможности болезненным укусом мальчишеское плечо, содрав с того одежду, а затем, переменив позиции, уселся лицом в иную сторону, стиснув вместе узкие костистые щиколотки, Уэльс, уже прекрасно понимающий, что вот-вот последует за всеми этими махинациями, снова заорал: