Впрочем, член все равно благодарно забился, тут же попросился в руку, с которой до сих самых пор не то чтобы особенно хотел дружить; правда, оплести его пальцами Юа, сгорающий от позора и грязного сумасшествия, пока Микель все продолжал и продолжал развлекаться с его ногами, скользя языком по пяткам, стопам да под ногтями, не успел — в ту же секунду ладонь мужчины вернулась на положенное место и, обдав раскаленный орган еще более раскаленной лаской, поспешно и болезненно стиснулась на хрустнувшем запястье дрогнувшего всем телом оторопевшего Уэльса.
— Не спеши, плоть моя, — рыкнули откуда-то снизу, медленными ползковыми движениями возвращаясь обратно, наверх, к самым интересным и трепещущим местечкам. Наклонились над вжавшимся животом, отпустили ноющее запястье. Огладили кожу ладонями, тут же сменяя те языком и принимаясь неторопливо вылизывать околопупковые бережки и сам пупок, забираясь до того неприлично глубоко этой вот возмутительной влажной жаровней, что Юа снова и снова стонал, скулил, бился, тщетно и умоляюще толкаясь жаждущим внимания членом навстречу… А Рейнхарт вот, сука последняя, вместо этого выдал: — Вопреки, должно быть, твоим ожиданиям, котенок, я немного — то есть совсем настоятельно и основательно — против того, чтобы ты касался себя сам.
Пусть в обычных условиях Юа и никогда бы на такое не ответил, пусть бы до победного орал, что класть ему на хотения или нехотения этого человека, всеми силами делая вид, что плевать, его не касается и ничего извращенного он ни в жизнь творить не станет, сейчас…
Сейчас он, отчего-то взвившись да подняв разом всю шерсть, с клыкастым рыком не спросил, но почти провыл раненной собакой с призрачных пустошей:
— Это еще с какого хера… сраный ты хаукарль…?!
— А с такого… — первым предупреждением обещанного наказания последовал болезненный шлепок мозолистой ладонью по внешней стороне бедра, проглоченный заживо стыд и возмущенный кровавый писк на губах пружиной подобравшегося Юа, — что меня это несколько… смущает, говоря мягко и между нами. И заставляет, понимаешь ли, ревновать.
Юа, опешив от подобного непостижимого откровения, черт знает, как и откуда пробравшегося наружу, мигом позабыл все то, что только-только собирался проорать, с пеной у рта доказывая, что уж на что-что, но на собственное тело прав имеет явно побольше того же Тупейшества.
Поразмышляв, но так и не придя ни к одному удовлетворительному выводу, юноша вновь приподнялся на локтях и, поелозив на ноющей обнаженной заднице, неуверенно нахмурившись, уточнил:
— К чему ревновать-то, дурака кусок…? Ко мне — меня же…?
Зверь отозвался надтреснутым натяжным смешком.
Помешкав, согласно и с чувством кивнул — Юа кожей ощутил эти его кудряшки, скользнувшие птичьими перьями по воспаленным нервным клеткам да раскупоренным порам.
— Примерно так, девственная моя овечка. Боюсь, лучше я и сам не смогу тебе объяснить, но просто запомни, что тебе не стоит касаться себя, если не хочешь, чтобы я разозлился, малыш. Достаточно показать — или попросту намекнуть — мне, чего тебе сейчас хочется, и я обещаюсь немедленно это исполнить.
Юа пошевелил губами, пожевал те, почти прогрыз. Прогнулся под еще одним касанием пальцев к напряженному стволу и, отвернувшись запылавшим лицом к стенке, только тихо, мрачно и деланно недовольно буркнул, пропуская мимо ушей все те будоражащие блудные словечки, что наговорил ему Рейнхарт:
— Да хватит уже…
— Чего именно, незапятнанная моя красота?
— Как будто сам не понимаешь…! Вот этого вот лживого трепа… хватит. Прекращай называть меня этим идиотским… девственником… если прекрасно знаешь, что я уже ни разу — твоими потугами, благодарю! — не он. И вообще заткнись ты с этим словом — оно… гадкое оно… и я им скоро тошниться начну…
— Постой-постой. Как это — не он? — Чудовище — послушно избегающее всех неугодных придирчивому детенышу слов — отозвалось настолько искреннее и вроде бы даже изумленно, что настал и черед Уэльса окончательно усомниться в непоколебимом анатомическом устройстве чертового двинутого мира.
— Как…? — ошалело — потихоньку наполняясь новой саламандровой злобой, — с тенью циничного издевающегося вопроса прошипел он. — А так, придурок, что ты меня прошлой ночью отменно поимел! И теперь спрашиваешь, что с какого же хера я тебе уже не девст…
Рот мальчишки, плотно стиснув гарпуньими жилистыми пальцами, закрыла — измазанная в его же жидком семени и его же щекочущем запахе — грубая мужская рука.
— Ну, ну, тише, радость моя. Не кипятись ты так. Мне прекрасно известно, что я сделал с тобой прошлой ночью, и прекрасно известно, что намереваюсь сделать сейчас. Но, понимаешь ли, вся загвоздка в том, что если судить по общепринятым моральным нормам, то девственности, краса моя, ты как будто бы не терял, — не без откровенной насмешки промурлыкал лисий шут. — Во-первых, в общественной безмозглой массе полагается считать, что девственность мужчина потеряет лишь тогда, когда просунет свой пенис в чью-либо задницу… или — что весьма заезженно и не романтично, но… — вагину. А с учетом того, что тебе я ничего подобного никогда не позволю, котенок, то быть тебе навсегда моим милым сочным девственником. И потом… непорочность — она в первую очередь вот здесь. — Потряхиваемые нетерпением пальцы притронулись сначала ко лбу Юа, затем — к его сердцу, выстукивающему бешеный пошлый вальс болезненного соития. — А уже потом и во всех остальных частях… Однако же, хоть тема эта и весьма увлекательная, хоть ты и бесконечно радуешь меня своими вопросами, милый омежий детеныш, но сейчас я буду вынужден самым жестоким образом тебя прервать и заняться вещами куда более… для нас обоих приятными. Ну и, конечно же, полезными.
Юа, в самой своей природе всегда готовый на что-нибудь хорошенько поорать да чем-нибудь возмутиться, уже почти открыл рот, намереваясь высказать этому дурному типу все, что только думает — и не думает тоже, — но, едва шевельнув солоноватыми губами, отпущенными непостоянством блуждающей руки на волю, тут же бесславно заткнулся, когда Микель, дурея от этой своей — вот уж у кого точно… — сорванной давным-давно девственности, провел горячим языком по его…
Стволу, слизывая с того капельки щедро вытекающего белого сока.
Не раз и не два читающий о чем-то таком во всех этих чертовых омегаверсах, прекрасно ознакомленный с технической стороной процесса, Уэльс, однако, испытывал нечто подобное на собственной шкуре в абсолютно первый раз, и, резко зажмурив поплывшие глаза да непроизвольно сведя подкошенные ноги, тут же позабыл вообще все, о чем еще мог помышлять, как только мужчина, довольно улыбаясь — эту его улыбку он кожей научился чувствовать — повторил свое действо вновь, касаясь вместе с тем щекочущими и растрепанными волосами и лобка, и внутренней сторонки распахнувшихся самих по себе бедер.
Язык, неторопливо собирая продолжающие выступать и выступать капельки, трепетно прошелся по всем жилкам, подобрался к головке. Обвел ее по всем выступающим рельефам, настырно и без малейшего стеснения забрался за каемку тончайшей внешней плоти, соскользнул обратно вниз, принявшись массировать ложбинку под напряженными отвердевшими яичками. Прогулялся еще ниже, приласкав сокращающееся колечко ануса, и, облизнув нетерпеливые губы, сплетшись с ними воедино, выдохнул со всех сторон постыдный, убивающий и воскрешающий наново…
Полустон.
Уэльсу моментально сделалось так вязко, жарко, липко, нетерпеливо и до того болезненно-пусто, что, наплевав на всё и вся, окончательно становясь лишь одним сплошным продолжением этого человека, не могущим существовать без его касаний и опьяняющего внимания, он отозвался ответным полустоном, откровенной дрожью, приглашающе раскрывшимися ногами и безумным желанием испытать еще, еще, непомерно еще, невольно забравшись руками вниз, ухватив — удивленного как будто бы — Рейнхарта за плечи, привлекши того недопустимо ближе, отдавшись ему всем своим существом — от постыдного тела до такой же постыдной души, — когда вдруг…
