— Что за дела творятся в вашем заведении, позвольте спросить? Я не помню, чтобы заказывал подобную… пакость. Вы, должно быть, перепутали, и я не имею ничего общего с…
Котеночный мальчик-Юа, усердно практикуясь изо дня в день, бить научился больно.
Научился он бить настолько с искрометным чувством, пылко вложенной душой и приобретенным посредством опыта мастерством, что новый удар — подошвой снятого-таки сапога по макушке — на мгновение выгравировал перед глазами Рейнхарта открытку с вымышленным номером с видом на залив Сан-Мишель да плавучим островком Повелья, по берегам которого расселись обглоданные бродячими бомжами-призраками — но еще вполне живые и вполне летные — чайки.
Мужчина, обернувшись растревоженной оголенной статикой, предупреждающе прошипел. Взвыл брошенной на убой собакой, ухватился ладонями за трескающуюся голову, практически за секунду доходя до кульминации черного кострящегося бешенства, когда вдруг услышал над собой насмешливый, ядовито выплевывающий слова — тоже отнюдь не без злобствующего бешенства, — возлюбленный голосок:
— Имеет эта скотина все, имеет. У него этот, понимаете ли… Альцгеймер чертов и еще всякое дерьмо до кучи сверху… Потому что сколько нужно говорить, что надо меньше лакать свое блядское пойло, придурок ты такой? — вступать в раздражающий неуютный контакт ни с этим человеком, ни с каким-либо другим — за исключением привычного притершегося Рейнхарта — Уэльсу не улыбалось, но…
Ради того, чтобы расплатиться с хреновым лисьим гадом, старательно пытающимся довести его до качественной опухольной шизофрении, а потом еще и отнекаться да замести за собой следы…
На что только ради этого, черти его все забери, не пойдешь?
Официант неуверенно улыбнулся — криво, непутево и нелепо, с перекошенными уголками губ и натяжным рывком лицевых мышц, рвущихся по вполне видимым глазу швам. Чуточку одеревенело поклонился. Покосившись на стол и на свою сведенную руку, которую так и продолжал держать на весу, отнюдь не горя желанием заглядывать в содержимое убийственного блюда, уточнил:
— В таком случае я могу оставить вам ваш заказ и возвратиться к остальным посетителям? У меня, как бы это сказать, достаточно работы и каждую минуту прибывает новая, а персонала у нас здесь в это время суток не так уж и много…
Ни разу не альтруистичный Юа, отчетливо видя то отчаянье, с которым этот человек рвался от них — двух ярко выраженных извращенных идиотов — прочь, и лениво подумывая, что и сам чересчур утомился чужим обществом, уже почти кивнул, пытаясь как-нибудь так помягче отвадить того вон, когда паскудистый Рейнхарт, просто-таки обожающий все в их жизни — с талантом, вкусом и смаком — портить, не вовремя очнулся, вскидывая сузившиеся медовые глаза.
— А как насчет второго заказа? — спросил он, задумчиво пробуя зубами нижнюю губу и так и оставаясь притираться к ногам застывшего и забальзамированного, что статуя в шарлатанском тибетском храме, мальчишки. — «Вкус Мира», кажется? Мы заказывали его для моего юного… спутника. Какое прикажите мне испытывать от обеда удовольствие, если я вынужден есть в одиночестве, в то время как этот бедный тощий ребенок остается томиться голодом?
Юа уже снова почти встрял и почти взревел рассерженным горным сервалом, но гребаный официант — да что же вы все, козлы акульи, не знаете его, этого подходящего «довольно»?! — с бравым видом перебил: откашлялся, кивнул.
Вроде бы спокойно, а вроде бы и немного нервнозно отозвался:
— Будет подан в течение следующих пятнадцати минут. Надеюсь, это не принесет вам неудобств: пока «Вкус Мира» собирает себя по составным, вы можете в полной мере насладиться выбранным деликатесом вместе с вашим юношей. А сейчас пришло время мне вас покинуть, господа. Желаю самого приятного аппетита и прошу в обязательном порядке звать, если что-нибудь вдруг понадобится.
Микель — как показалось Уэльсу, — вопреки бушующему обычно пренебрежительному социахейтерству, отчаянно не хотел, чтобы спасительный человек в белой рубашке уходил и оставлял его наедине с жертвенной гнилой рыбиной да готовым рвать и метать мстительным детенышем-ноябрем, ощутимо нехорошо подрагивающим под проводкой раскалившегося негодования.
Микель-то не хотел…
Но человек этот, наклонившись и поспешно сгрудив на стол разящую помоями тарелку, так же поспешно выпрямился, невзначай одернул ладонь, нарисовал белыми зубами как будто бы искреннюю улыбку и, стараясь не глядеть на преподнесенное блюдо, вспышкой скальдовской ворожеи ретировался, меньше чем через четыре секунды не оставляя от себя ни запаха, ни оттенка, ни воспоминания…
Как только это случилось, как только глаза Рейнхарта — отчасти раздавленного и разозленного тем, что его прекрасный черный цветок осмелился заговаривать с каким-то незнакомым мужланом — попытались подняться наверх, желая как следует прожечь непокорного мальчишку, ослушивающегося его воли и ведущего себя слишком, слишком дерзким образом, тот, резко дернувшись, вдруг совершенно неожиданным маневром взвился на зеленый диванчик со всеми ногами разом — и обутой в сапог, и не обутой в сапог.
Рыкнул, оскалился в злобном прищуре, скосил полный неприязни взгляд на матовую столешницу, разящую от души отмоченным в забродившем формалине трупом, и, в сердцах заехав мужчине пяткой в плечо, растревоженной дикой парией метнулся через весь зал, поспешно запрыгивая в самое отдаленное, самое приближенное к искосу северо-восточного угла кресло о бордово-черной жесткой обивке.
— Мальчик…? — Рейнхарт выглядел донельзя… потерянным. Мрачным и недовольным — тоже, и недовольным — в особенности. — Мальчик! Да что с тобой такое творится?! Что ты осмеливаешься себе позволять?! Если ты немедленно не вернешься ко мне, я… Клянусь, я отыщу способ как следует наказать тебя!
Поднявшись на ноги, он попытался было сделать по направлению к непредсказуемому зверенышу твердый шаг, но тут же непроизвольно остановился да замер на месте со знакомым уже ощущением внизу сведенного петлей желудка, когда Юа, в очередной раз поддавшись покусывающей за лопатки собачьей проказе, потянулся, сорвал со стены одну из высеченных из дерева фляг, весьма и весьма неоднозначно прицелился той получше да поточнее.
Оскалив в яростливом отражении лицо, предупреждающе рыкнул:
— Еще шаг — и я зашвырну этим в твою тупую башку, идиот!
— Юа…! — Потерянность стремительно сменялась холодным угрожающим негодованием, и Рейнхарт начинал злиться той нагнетающей паленой злостью, против которой лучше бы никому и никогда не идти. В частности — беззащитным по сути своей цветам. — Что за чертовщину ты опять творишь?! Прекращай уже страдать ерундой, брось это дерьмо и быстро иди сюда! С какого черта ты удумал рассесться от меня отдельно?!
Он вновь попытался подступиться, но вновь добился лишь того, что чокнутый мальчишка сорвал вдобавок еще и вторую флягу и, сжимая по одной — увесистой и наверняка болезненно бьющей — в каждой руке, стервозно замахнулся, всем видом показывая, что еще чуть-чуть — и он обязательно отпустит да запульнет добытые снаряды в их первый и последний полет.
— Не приближайся, скотина! — тут же послышалось подтверждающее всякую скользкую догадку. — Не смей ко мне приближаться, больной извращуга! Я не хочу сидеть рядом с этой твоей вонью! Она разит хуже, чем трупятина на жаре!
— Юа…!
— И даже не думай, будто я позволю тебе прикасаться ко мне после того, как ты попробуешь ее сожрать! Никаких тебе сраных поцелуйчиков и лобзаний, придурок, пока не отмылишь свою пасть!
Вот эта угроза Микелю не понравилась уже… пугающе откровенно.
Ярясь и бесясь, ни разу не понимая, что с этим невыносимым мальчишкой извечно происходит, мужчина, стиснув пальцы, твердым неуклонным шагом пошел было к тому навстречу, чтобы схватить за шкирку, как следует встряхнуть и насильно утащить за их столик, вбивая эту сраную рыбу практически из глотки в глотку…
Когда вдруг юная бестия исполнила свое — на миг полностью вытеснившееся из орбит памяти — обещание.
