— Рейнхарт… сво… лочь…

Его мальчик выглядел… бледным. Как будто бы резко приболевшим. Растерянным и каким-то таким беспомощно полуживым, что Микель мгновенно замолк, мгновенно напрягся и, не совсем понимая, где и в чем перегнул палку, приподнялся на ноги, протягивая к Юа дрогнувшую в волнении руку.

Почти притронулся, почти прикоснулся…

Когда вдруг получил по кисти несильный, но хлесткий предупреждающий удар и, встретившись глазами с глазами другими — взбешенными и полыхающими зимней грозой — послушно уселся обратно, немного виновато, немного потерянно и просто обеспокоенно разглядывая осунувшегося юнца, подозрительным образом меняющего на мордахе один хамелеонов цвет за другим.

— Ты в порядке, сокровище мое? Выглядишь так, будто внезапно решил зачахнуть своим нежным здоровьем, и это меня…

— Да блядь! — внезапно ударив кулаком по зеленой диванной коже, с тошнотой на лице прошипел мальчонка, утирая тыльной стороной руки пересохшие подрагивающие губы. — Ни черта я не в порядке! Сперва ты заставляешь меня сожрать больше, чем я способен, а потом притаскиваешь в ресторан, готовишься кормить дальше — в угоду своим новым больным фетишам! — а перед этим радостно рассказываешь обо всяком говне, чтобы меня, черт возьми, выблевало прямо на тебя! Ты этого хочешь, извращенец ты хуев?! Мало тебе обоссанных яиц, так еще захотелось искупаться в рвоте?!

Рейнхарт изумленно хлопнул глазами.

Все-таки поднялся на ноги, острым шагом приближаясь к вжавшемуся спиной в диванную спинку котенку, с опасливой лаской протягивая к тому навстречу ладонь…

— Прости меня, душа моя, — с искренней тревогой прошептал он. Приблизился. Помешкав, опустился ниц, заняв коленопреклонную позу и осторожно, страшась спугнуть, ухватил зверенка за подрагивающую холодную кисть. — Я вовсе не подумал, что ты можешь оказаться настолько ранимым, чтобы принять все настолько близко к сердцу. Я лишь пытался подготовить тебя, чтобы ты не подумал, будто заказанное мною блюдо — самое худшее, что только может быть. Я…

Поняв — по одному только выражению этих вот до невозможности живых отражающих глаз, — что, наверное, сболтнул сильно лишнего и вообще изначально затеял тоже сплошь лишнее, мужчина прикусил нижнюю губу, с виной поглядел на Уэльса, что, добравшись до консистенции идеального белого цвета, со зловещим шипением вцепился тонкими пальцами ему в ладонь, наклоняясь так низко, чтобы прижаться почти лбом ко лбу, и со злостью прохрипел, позволяя ощутить, как длинные иссиние пряди падают на лицо, лаская воспаляющуюся чувством кожу:

— Что ты заказал, Рейнхарт?

— Клянусь, что совершенно ничего особенного, цветок моего порочного сердца.

— Что, черт возьми, ты заказал, извращенная скотина?!

Отпустив его руку, мальчишка все-таки достиг точки кипения, все-таки потянулся к своей ноге, намереваясь, кажется, и впрямь огреть непроходимого придурка сапогом по пустой макушке.

— Да ничего же такого! Даю тебе свое честное слово! — со всей той отчаянной искренностью, на какую был способен, какую знал и какую умел вынашивать, заверил его Рейнхарт, пытаясь перехватить юркую вертлявую лапку за ладонь и переплести с той пальцы. — Всего лишь одну маленькую рыбку, слышишь? Безобидную невзрачную рыбку-акулку! Нет в ней ни прыгучих личинок, ни живого яда, ни чужой мочи, ни вообще ничего такого, из-за чего стоило бы нервничать!

— Тогда что с ней не так, а?! — напыжившись, рыкнул Юа, уже откровенно вжимаясь лбом в лоб дурного остолопа и принимаясь играть с тем в пламенные гляделки между жгучим летом да не менее жгучей зимой. — Что, черт возьми, с твоей рыбой не так, если ты прочитал мне перед ее пожиранием всю эту мерзкую лекцию и если ее даже вычеркнули из чертового меню?! Говори уже мне правду, наконец, скотина ты лисья!

Скотина лисья открыла в бессилии рот, ткнулась в мальчишеские колени несчастной собакой, одним печальным взглядом умоляя, чтобы ей разрешили оставить в доме эту замечательную мертвую утку, которую она накануне вырыла из подгнившего пруда.

— Ничего, ничего же страшного, клянусь тебе… Она… эта моя рыбка… всего лишь акула, которая немножечко…

— Немножечко — что?

— Немножечко… сгнила…

Левый глаз мальчика-Юа, достигнув апогея, дернулся, принимаясь отплясывать скромный робкий танец-румбу с приглашенной, но не ведающей о том бровью. Тонкие губы раскрылись, намереваясь, кажется, сказать что угодно, но только не лестное, не доброе и не хорошее в принципе. Пропустили три выдоха, сплелись с разбегающимися во все стороны мыслями, а затем, когда почти вытолкнулись изо рта словами, когда вынесли свой казнящий негодующий приговор, который Рейнхарт уже почти готов был принять, официант в белой рубашке, сияющий лысиной и сияющей же улыбкой, так не вовремя — как это всегда бывает — вплыл в зал со статностью бургонского монарха, прочитавшего все собрание сочинений Камю и теперь чуточку перекошенного на лицо, нос и…

Запах.

Тот летальный, блевотный, покойницки-трупный запах, что исторгался пахучими чумными волнами то ли от него, то ли от того истинного кошмара, что он — высоко подняв руку с тарелкой над головой и всеми силами стараясь не подносить ту к лицу — нес, лучезарно, но как-то совсем не правдоподобно кланяясь застывшему в мальчишеском изножии лису.

Комментарий к Часть 26. Odd Fellows или Сказка о простой рыбе. О простой причудливой рыбе

**Бедлам** — синонимом психиатрической клиники.

**Шико́** — шут при дворе французского короля Генриха III.

========== Часть 27. Принцы-лебеди ==========

Одиннадцать братьев корзину сплели,

Сестру свою Эльзу над морем несли.

Одиннадцать светлых душой лебедей

Хотели вернуться в обличье людей.

Им мачеха выбрала тяжкий удел.

Перечить король, их отец, не посмел.

… Летели они, выбиваясь из сил,

Однако пощады никто не просил.

Их верность и преданность крепче скалы,

Той самой, где жили соседи — орлы.

Но вот на край света они добрались

И сделали то, в чём сестре поклялись.

Принцы-лебеди. Баллада по сказке Г. Х. Андерсена.

Все чертовы собравшиеся в этом чертовом зале — в том числе и сама тухлая и опороченная человеческим родом сдохшая рыбина — прекрасно знали, кому восхитительный пищевой изыск предназначался, кто столь алчно желал его испробовать и кто неумолимо чесал языком, предвкушая долгожданное появление Ее Плавничества: официант знал, Рейнхарт тоже знал, каждое кресло и каждый стол знали, с любопытством вытягивая лапы да горбатые шеи. Даже Юа — и тот отлично знал, чуял, гневливо бледнел в лице и выглядел так, будто вот-вот протошнится застывшему лису на выхоленную макушку.

Все обо всем здесь прекрасно знали!

Только сраный бесхвостый плут, чем ближе официант подходил, тем явственнее и скоропостижнее двигался рассудком: поначалу, покосившись себе за спину, оскалил зубы, заставляя относительного бедного — попробуйте сами со столь невозмутимой улыбчатой миной протащить кишащую чумой трупятину — мужика запнуться о резко переменившееся, ни разу не радостное выражение сереющего лица. Потом — по-собачьи дернул головой, тихонько и подпольно показывая затвердевшей рукой, чтобы чертов разносчик немедленно убирался обратно и забирал с собой туда же хренову рыбу: рыбу-то все еще хотелось, но терять шаткое расположение мальчика-Юа, который, кажется, оказался не готовым принять за своим мужчиной столь незначительную слабость — нет.

Абсолютно и категорически нет.

Микель почти в голос шикал, почти грозил выброшенной наперехват ногой и почти растерзывал злобными глазами несчастного бритоголового, который поглядывал уже с откровенным недоверием и сердитым опасливым подозрением, раздумывая, наверное, что не разыгрывают ли его вообще, пока многоуважаемый клиент не дошел до финального апогея невоспитанных издевающихся выкрутасов: все так же коленопреклоненно развернулся вполоборота и, щуря глаза, попытался этим своим цинично-пафосным голосом на полном серьезе заявить: