Замахнулась фляжками, покружила за расписные кожаные ремешки и, с рыком разжав тонкие пальцы, швырнулась выстрелами настолько быстрыми, что Микель даже не успел ни заметить, ни увернуться: две хреновы баобабовые склянки в зебровой обертке — одна за другой — ударили ему в голову и в грудь, выбивая проклинающие стоны, рассадники шишек-синяков, лезущие в последнее время грибами после дождя, и безупречный взрывающийся приступ монохромной злобы.

— Вот так, значит? — останавливаясь в невменяемости, прохрипел мужчина, озверело пиная упавшую под ноги флягу и с грохотом заезжая той в соседствующую неподалеку стену. — Это так ты меня уважаешь и так ко мне относишься, неблагодарный малолетний гаденыш? Когда я ничего, повторяю, ничего тебе не сделал и ничем тебя не обидел?!

Шишка на лбу пульсировала все сильнее и сильнее, настроение скатывалось в бездну все веселее и веселее, и если бы только Юа попытался пойти на попятную, если бы хотя бы не извинился, так просто прекратил ругаться и рычать — все еще могло как-нибудь наладиться да вернуться в нужное мирное русло, но Юа оставался Юа, а следовательно, ни образумиться, ни замолкнуть то ли не додумался, то ли не захотел, снова что-то и где-то принижающее в свой параноидальный адрес углядев.

Изогнулся в оккупированном кресле в спине, почти-почти принял четвереньковую позу, почти-почти обернулся бешеным багульниковым котом и, цапнув когтями противящийся воздух, предостерегающе заорал:

— Заткнись, ты, сраная лисица-трупоедка! Заткнись, нажрись своей тухлятины, подрочи на нее и лакни из загаженного китайского толчка! Чертового приятного аппетита, твое недобитое Величество! Не смей ко мне приближаться, пока не вышвырнешь эту сраную рыбу в помойку, где ей единственное место! Понял меня?!

Микель озлобленно облизнул губы: привыкший, что мальчишка постоянно издевался, обзывался, язвил, отвечал бичом на ласку или просто впадал день за днем в свои дерзновенно-шизофреничные состояния, простительные только женщинам с кровью между ног или беременным будущим мамашам с перековерканной системой чокнувшихся нервов, он тем не менее еще ни разу не слышал настолько уничижающих, настолько неоправданных и настолько оскорбительных о себе слов.

За подобное обращение, лишенное банального примитивного уважения, маленькую пакость хотелось схватить за волосы, содрать прямо здесь всю одежду. Отхлестать ладонью по голой розовой заднице и, заткнув очаровательный горячий ротик собственным членом, чтобы больше не смел выжимать одну грязь за другой, жестоко оттрахать юное создание вот хотя бы одним из паршивых резных канделябров, разрывая все, что разорвать можно, и уча покорно и без зубов принимать волю хозяйской руки.

Если бы перебранка продолжилась, если бы мальчишка попытался вякнуть хоть еще одно лишнее слово — Рейнхарт и послушался бы своего нового наваждения, наплевав, что кругом парили вездесущие уши да рты, глаза да цельные символические королевские близнецы с писаных портретов, лишившиеся кто головы, кто рук, а кто и чего поинтересней, чего не надо было пихать, куда ни попадя. Он бы стянул с тощего тела тряпье и хорошенько бы разошедшегося стервеца проучил, не заботясь, что и кто там решит да попытается предпринять: Юа оставался его собственностью, Юа принадлежал ему, а всякое правило гласило, что со своим личным имуществом человек имеет полное право распоряжаться так, как считает нужным сам.

Обратного Рейнхарт не допускал, обратное даже не приходило ему на ум, и, все больше зверея, все больше распаляясь да меняясь в лице, он уже почти бросился наперерез, почти скомкал в пальцах погорячевший пересушенный воздух, представляя на месте порожнего кислорода — нежную мальчишескую шейку о гриве ночнистых рвущихся волос, когда вдруг…

Когда вдруг, пересекшись с черными пылающими глазами по ту сторону зала, испытал укол острой неожиданной обиды, смешанной с еще более острой тоской.

Руки, дрогнув, тут же поползли повисшими крючьями вниз, пальцы обескураженно разжались. Губы, шевельнувшись, потянулись перевернутыми уголками к полу, а под ресницами залегла болезненная потерянная тень, при виде которой Уэльс недоверчиво прищурился, напрягся, но позу свою воинственную через силу подмял: неуклюже уселся, прижал к груди одну коленку, вцепился ногтистыми пальцами в деревянные подлокотники и принялся тихонько шипеть да ворчать, точно и впрямь заделался бесовским недокормленным котом о двенадцати проступающих сквозь шкуру реберных костях.

— Быть может, ты все-таки передумаешь и вернешься ко мне по собственной доброй воле, мой мальчик?

Подавить блуждающую от клетки к клетке злость и попытаться пойти по тропке перемирия было ох как непросто, особенно, когда нервы завязывались в натяжные нарывающие узлы, и все же Рейнхарт, не желающий скандалить да занимать казармы двух чужеродно разных фортов, старался. Старался искренне, как мог, с тоской глядя во вражеский угол и по одним только глазам читая, что ни компромисса, ни мира во всем мире не случится, покуда дурной лорд табачных лемуровых плантаций не откажется от всего, что у него есть, в угоду непримиримому выдвинутому желанию.

Юа, конечно же, не ответил ни словом, ни делом, и Микель, еще с немного потоптавшись в пустоте и покривившись от действительно мерзковатого запашка, неторопливо, но настойчиво заполоняющего помещение, так ни с чем и отошел к одинокому столу.

Поняв, что мальчишка не станет возвращаться, сколько его ни зови, уселся на диван сам — так хотя бы было видно это чертово черное кресло с застывшим в том бледным детенышем-катастрофой.

Отхлебнул из бокала с красным полусладким вином, принесенным на одном блюде вместе с рыбой, промочил подсохшее горло. Взялся за вилку, еле-еле подавил острое желание зажать себе пальцами нос, чтобы только не вдыхать отнюдь не аппетитного трупного яда, и, уже практически склонившись над избранным национальным «лакомством», яснее ясного осознал, что вовсе не так уж того и хочет.

Нет, правда.

Пахло оно даже отвратительнее, чем он изначально предполагал; хотя, признаться, в мыслях как-то само собой не появлялось ничего близкого к очевидному разочаровывающему откровению, что перегнившая мертвая акулятина может зачем-то… пахнуть.

Разить.

Вонять настолько сильно, что в самую пору и впрямь хлебнуть из облизанного желтокожими детишками унитаза, лишь бы перестать дышать гнилым разложившимся аммиаком.

Да и выглядело, если на то пошло, чудесатое блюдо тоже не то чтобы соблазнительно или хоть сколько-то аппетитно: склизкое мясо, нарезанное неровными кубиками и одиноко покоящееся в центре вычурно-белой тарелки, имело морковно-грибной отлив, целые флотилии белой слюноподобной массы, оплетшие все и каждый кусочки, и такой предостерегающий недружелюбный вид, будто наружу из метаморфирующей плоти вот-вот собирались полезть пеленчатые деликатесы-опарыши, эмигрировавшие из радужной Страны Всерасовой Дружбы.

Микель потыкал в свой хаукарль резко притупившейся вилкой. Отпил еще немного разжижающего кровь вина. Ощущая под ложечкой шебуршание задумчивой тягучей тошноты, брезгливо подался назад, прикладывая все силы к тому, чтобы не потянуться в карман за платком и не зажать тем нос: действие это означало бы оглушительную победу упрямого Уэльса, а он — все лелеющий нанесенную обиду — пока никак, вот просто никак не мог той допустить.

Правда, сил на противоборствующее трепыхание тоже никак не находилось, и Рейнхарт, не зная, куда себя деть и как оттянуть время до вынужденного начала трапезы, чуточку нервно, чуточку чересчур неправдоподобно бодро проговорил:

— А ведь я совсем даже не объяснил тебе, чем таким хаукарль является на самом деле, душа моя! Какое вопиющее упущение с моей стороны!

Юа, который отчасти считал, что торчать одному, когда можно было бы торчать под боком у психопатского Величества — очень и очень тоскливо, неуверенно поднял голову, так же неуверенно прищурил набычившиеся, негодующие из-за всего на свете глаза.

Поразмышляв да все-таки поддавшись на очевидную провокацию, отозвался: