Ириску там, пастилку или ликерный — и совсем немножечко подпортившийся — трюфель.

Вдоль полочек тянулись бутылки всех мастей, цветов и дат розлива, за ними — такое же безумство стаканов, фужеров, чашек, рюмок и бокалов; человек, стоящий за главной стойкой, встретил гостей неуловимым поклоном головы, внимательным изучающим взглядом и вышколенной деликатностью, не позволяющей пялиться ни на клиента, ни на проходящего мимо не-клиента дольше отмеренных старым забытым этикетом — который прописью у некоторых в крови — трех приличествующих секунд.

Под потолками всюду громоздились связки из засушенного бамбука, издающего успокаивающие пустоватые гулы, если случайно врезаться в те головой — что не один и не два раза умудрился проделать Рейнхарт, слишком занятый любованием своим мальчишкой, столь невозможно покорно идущим рядом с ним.

Где-то мелькали обитые кожей кресла с высокими спинками и завалами вязаных круглых подушек. Где-то притаились пуфики для ног, обитые ковриками из верблюжьей да овечьей шерсти, а где-то за крохотными столиками ниже колена повыскакивали рябушками-подосиновиками еще более крохотные стульчики, наверняка — как Юа научился со временем понимать — приготовленные на случай такого редкого, но такого желанного ночного посещения эльфийского рода, ведущего за спинами у простых людей потаенную сумеречную жизнь. Все эльфы, тролли, хаффлинги, Зеленые Колпаки и Подменыши сговаривались посредством тайной клинописи то с рыбаками, то с хозяевами ресторанов, то со слепыми музыкантами, награжденными за верность, отзывчивость да хорошую игру краснобоким яблочком не слишком прекрасной правды.

Отыскалась здесь на одной из стен и гигантская карта мира, покрытая состаривающим лаком да аккуратно наложенными сверху чернильными рисунками, копирующими дух древних магеллановских открытий, где шестилапые кикиморы заглатывали целые кофейные суда, а спруты да кракены, вываливаясь на берег, наводили на околоводные деревеньки смертоубийственные разрушительные волны, оставляющие после себя россыпь русальих золотых монет.

Дерево да камень перемежались с цветными фотографиями, привезенными обедающими туристами из своих родных стран и оставленными здесь в качестве своеобразной расплачивающейся дани, если вдруг не хватало нескольких мелких купюр на пленившее душу блюдо; в окнах преломлялись под солнечными лучами витражные стекла, позаимствованные из окрестных церквей, а вместо штор покачивались вдоль створок луговые овечьи одеяла, бережно расчесанные конскими щетками то на пробор, а то на кучковатый сбившийся войлок.

Микель в конце концов выбрал им пристань в том зале, что располагался в районе примеченной Уэльсом снаружи крепостной стены: возле самой настоящей белой печи, сложенной из меловых блоков, где дремали уголья да сгруженные чопорными срубчиками поленья, а стенки украшали черно-белые фотокарточки, подпорченные влагой, и подвесные полосатые подушки да резные фляжки. Рядом, всего в каком-то метре от открытого спящего очага, расположился удивительно притягательный длинный деревянный столик, выкрашенный в черную поблескивающую краску.

В отличие от остальных, круглых, этот стол приседал на спиральные ножки, полыхал канделябром трех толстых засаленных свечей, дарил ощущение заботливо расстеленного ковра под ногами и ютился в обществе зеленого кожаного диванчика на двух человек да парочки мягких черных стульев, небрежно прижимающихся друг к дружке скаковыми лапками.

Юа, под изучающим лисьим взглядом стащивший с себя пальто и задумчиво покосившийся на ботинки, пригнездился у левого края скрипучего дивана, поерзал, поглазел на Рейнхарта, что, вопреки его ожиданиям, уселся не тесно рядом, а напротив, на стуле, объяснившись тем, что хочет любоваться и видеть его всего без лишних помех и неудобных вывертов головы.

Юа, в общем-то, и не возражал: так было и ему самому по-своему безопасней, и заднице, не думающей пока приходить в порядок, явно комфортней, чем на грубом дереве или железе.

Меньше чем через минуту после того, как верхняя одежда развесилась по крючкам, а юноша более-менее освоился, принимаясь поглядывать из-под челки по сторонам, гладковыбитрый человек в белой выглаженной рубашке принес им пару запеленатых в кожу карточек меню, а меньше чем через новые пять минут, когда Юа, кое-как выслушав лисий инструктаж по всем непонятным названиям, выбрал некий «Вкус Мира», должный немыслимым интригующим чудом передавать дух всех существующих на планете стран, случилось то самое неладное, которого мальчик невольно дожидался и опасался: его спутник, как-то так подозрительно мигнув кошачьими глазами, в меню даже не заглянул, сходу веля принести ему какой-то чертов «хаукарль».

Название не говорило Уэльсу в буквальном смысле ни о чем, зато нехороший огонек безумия, промелькнувший в чокнутых склерах возбудившегося мужчины, сказал очень и очень многое, и как только официант, поклонившись, ушел, Юа, скаля зубы, вновь обернулся недовольной бестией, с рыком вонзающейся насмешливому Микелю зрачками в глотку:

— Что ты только что заказал? — требовательно вопросил он, думая, что таинство этого хренового заказа больше напоминало подпольный выбор оружия или какой-нибудь уникальной модели бомбы, способной вознести к свету добрую половину обжитого Сан-Франциско или Балтимора.

— Что, ты спрашиваешь…? — с захлопавшими ресницами переспросил лисий блуд, гастролируя до блеска наигранное непорочное удивление. — Именно то, о чем недавно уже упоминал при тебе, мой недоверчивый котенок: то, что уже пять лет грежу отведать. Но нет повода волноваться! Оно совершенно безобидное, поэтому не нужно смотреть на меня со столь явной неблагосклонностью, малыш. Мы пришли в приличное место, поверь мне, и здесь тебе абсолютно нечего опасаться. Никакой контрабандой тепла — да и не тепла тоже — тут отродясь не занимались.

— Тогда с какого хрена… — Юа еще разок припомнил перелистнутые страницы, но, точно уверенный, что подобного названия на тех не обозначалось, щетинисто спросил: — С какого хрена ничего такого не значилось в меню? Никакого гребаного «хаукарля» там не было! Поэтому не пытайся пудрить мне мозги, Тупейшество! Что ты затеваешь?!

Рейнхарт — с какого-то черта одобрительно — хохотнул.

— А ты, оказывается, изумительно наблюдателен, душа моя! Вот уж, признаюсь, не подумал бы…

— Кончай ржать! — мальчишка начинал потихоньку звереть, стискивая в кулаках подрагивающие пальцы. — Говори уже, в какую хероту ты пытаешься влезть — и меня следом затащить! — на этот раз?!

— Успокойся. Успокойся, душа моя. Вовсе никакую не в хероту, а в поедание самой обычной — ну, или немножечко необычной, но все-таки — рыбки.

— Тогда почему ее нет в меню, этой твоей сраной рыбки?! — не унимался Юа, продолжающий все больше и больше яриться, хоть подходящей для того причины пока что не видел и сам.

Мужчина примирительно улыбнулся, вскинул руки ладонями наружу, пытаясь продемонстрировать, что ничего плохого не замышляет и ничем маленького дикого звереныша обижать-уязвлять-мучить не собирается.

— Тише, золотце, не серчай же ты раньше времени. Тут все дело исключительно в том, что рыбка эта капельку… специфична и капельку на любителя, скажем так. Поэтому исландцы посовещались да дружно порешили, что разумнее ее в меню больше не включать: мне доводилось слышать, что частенько бывали случаи, когда неразумные туристы заказывали ее себе на ужин, а после швыряли персоналу в лица одну жалобу за другой, не имея ни малейшего понятия, что вообще заказали, зато свято веря, что их хотя бы должны были предупредить. Однако, как ты можешь догадаться, когда наших буйных гомо-гомо — старательно обижающихся на подобное обращение — спрашивали, известно ли им, во что такое тыкают их дерзкие пальчики, они с пеной у рта уверяли, что, безусловно, все обо всем знают и знают даже лучше самих исландцев. В итоге здешние гастрономы пришли к выводу, что лучше некоторые блюда народной кухни убрать из общедоступного городского меню, а тот, кто в курсе, чего на самом деле ищет, сумеет найти и так: языков, как ты знаешь, у нас еще никто не отрезал, котик.