— Разве нормальные люди не едут сами выбирать себе кровать?

— Едут, должно быть, — беззаботно и весело отмахнулся Микель. — Но по мне — так все эти бессмысленные действа слишком скучны. Зачем куда-то ехать и тратить время на столь незначительную ерунду, если я могу оставить это на кого-нибудь еще, а сам проведу выигранные часы в неспешных удовольствиях с тобой, золотце? Уверен, они и без нас прекрасно справятся, а привезти ее обещали уже через день или два, и это значит…

— Что… значит…? — настороженно уточнил Юа, отнюдь не согретый тем нехорошим огоньком, что загорелся в склонных ко всяческого рода помешательствам глазах.

Рейнхарт вдруг, поймав пауком да пережевав его вопрос, склонился невыносимо и непрошенно ниже. Прищурил шаманьи глаза. Облизнул кончиком языка губы и, крепче стискивая на мальчишеском плече удерживающие жесткие пальцы, завлекающе прошептал:

— Это значит, что срок твоего исцеления, милый мой котеночек, продлевается ровно до тех пор, пока нам не доставят нашу постель: учти, что я абсолютно не смогу сдержаться и не опробовать ее в первую же ночь… или день… утро, вечер — все равно. Поэтому, свет мой, тебе и следует отменно питаться, не перенапрягаться и всеми силами себя беречь, делая это отныне и впредь, чтобы…

— Чтобы… чтобы ты мог меня в свое больное удовольствие пользовать, скотина озабоченная?! — в сердцах взвился Юа, не замечая, что проезжающий мимо на лонгборде подросток его возраста, резко вывернув шею на столь откровенное признание, едва не врезался в темный фонарный столб, отсыревающий на перешейке залитой прошлодневным дождем улицы.

— Именно так, — с воистину потрясающей искренностью отозвался лисий плут, демонстрируя в доверительной улыбке белые хищные зубы. — Чтобы я мог в полной мере любить тебя, наслаждаться тобой, заботиться о тебе и всячески, разумеется, пользовать, упиваясь твоей сладкой покорностью, мой милый маленький принц.

Юа от такого сногсшибающего признания в восторг не пришел: напыженно отвернулся, прижал поближе к плечам голову, прекратив, наконец, пытаться сбросить с той капюшон. Снаружи оказалось даже не холодно, а промозгло-метельно, и мальчишка невольно — и очень злобно-молчаливо — благодарил хренового предусмотрительного Рейнхарта за то, что тот его так — пусть и чертовски неудобно — укутал, даруя возможность впервые за долгую неделю не стучать от прошибающей стыли продутыми зубами.

Разговоры у них теперь происходили сплошь какие-то развратно-странные, мастерски выбивали из колеи и капельку поддавливали на нервы, и Юа, который все-таки был в душе тем самым чихуахуа с пятидесятипроцентной ненавистью и пятидесятипроцентной дрожью, супился, хохлился, щелкал в никуда зубами и все ежился, все елозил под весом чужой-своей руки, оглаживающей его вздыбленный загривок, покуда дорога, сонно зевая, вела и вела дальше, наконец поравнявшись с миниатюрным прямоугольным двориком, куда Микель, поддернув своего фаворита за правое плечо, и свернул, встречаясь глазами в окна с двухэтажным продолговатым серым зданием, на красном коньке которого спала сине-белая овальная табличка с единственным словом:

«Fiskfelagid»

Здание вроде бы ничем примечательным не выделялось, кроме того, что музицировало откуда-то изнутри разливающимся теплом и обещало отогревающий приют для всех гениев невстреч да покинувших стаи волков, которые уже бомжи, уже тени и никто никому кочевники, зато с внутренний стороны внезапно раскидывалось уютным сквериком, углубленной нишей, охваченной пешеходным висячим мостом, громоздкой лестницей из грязных каменных блоков и такой же высокой стеной с железным бордюрчиком поверху: в окнах той стены горел соблазнительный желто-пивной свет, а в самом дворике, спрятавшись под спущенными лавандовыми зонтами, танцевали квадратные столики в окружении лавандово-черных кресел, пустующих в это время, час и месяц до последней промокшей подушки.

— Это что… — случая ради недобродушно, недружелюбно и всячески не-не-не пробормотал Уэльс, прищуривая предвидящие каверзу глаза; желудок, вздыбившись, и так урчал, болел да мучился заглоченной и толком не переваренной едой, — неужто чертов ресторан?

— Совершенно верно, прозорливая моя душа, — согласно кивнул не замечающий этих его маленьких проблемок Рейнхарт. — Но отчего же, прости, сразу чертов? Fiskfelagid — одно из лучших рыбных заведений на весь Рейкьявик, где ты можешь отведать любой — даже самый капризный — морской деликатес, о существовании которого раньше и не догадывался. Свежий, только что выловленный в море улов — и прямо к твоему столу. Это — одна из ярчайших гастрономических достопримечательностей нашего с тобой экстравагантного городка, mon angle. Поверь, мальчик, даже ты оценишь все то упоительное разнообразие, которое они сумеют тебе предложить — просто дай им шанс! К тому же, лишь здесь подают кое-что, что мне безумно интересно попробовать уже с все те добрые долгие пять лет, что я тут живу.

Юа, в общем-то не имеющий ничего против этого местечка в целом, но не готовый что-либо впихивать в свой желудок в частности, удивленно вскинул брови, пока мужчина, продолжая поддерживать его, свернул к скверику и повел вниз по широкой блочной лестнице — вход выглядывал из-за скопления зонтов, разливающий домашние красно-рыжие краски по накрытой холодом желтизне, и от дыхания преследующего мороза захотелось очутиться под крышей да потолком как можно скорее, пусть и под удушливой необходимостью протолкнуть сквозь глотку еще что-нибудь в непривычные к такому обилию пищи желудочные закромчики.

— Ты-то? — там же скептически, но не без любопытства хмыкнул он. — И что же это, боюсь представить, за извращение такое, а, твое Тупейшество?

— Почему же это непременно извращение? — без намека на обиду отфыркнулся Рейнхарт, однако посмотрел как-то так… по-своему странно, что Уэльсу вновь сделалось немного не по себе.

— Потому что ты сам говоришь, что грезил им пять лет, лисья твоя башка, — буркнул мальчишка, обдавая бесхвостого хвостатого затейника, которого слишком и слишком хорошо успел заучить, задумчивым и чуточку опасливым прищуром. — Чем еще это может быть, если не очередной долбанутой потехой, одним тобой воспринимаемой за безобидный пустяк? Да на что хочешь поспорю, что ничем нормальным ты никогда не проболеешь дольше одного дня! Какие уж тут пять чертовых лет…

Говоря все это, он отчасти понимал, что ставит под удар и самого себя, добровольно приписываясь к подряду «больных, нездоровых, аморальных фетишей гребаного собственнического извращенца-лиса», но…

Срать.

Если уж признаваться откровенно, то адекватным Юа после того, как добровольно отдал себя этому человеку в руки, далеко не являлся, а запашок новой неизведанной дряни уже щекотал ему нервы, улыбаясь кривой рожей рыбы-собаки из кухонных комнатенок причалившего к ногам приморского ресторанчика, пропахшего не только водоплавающим мясом, но еще и мокрым деревом, и воском, и забродившим пивом, и с какого-то осеннего чуда — имбирем да самой обыкновенной, но словно бы жареной, травой.

Рейнхарт же, вопреки легкому, но ленивому отголоску надежды, никак себя оправдывать не спешил.

Улыбнулся шире, невозмутимо хохотнул, запустил пятерню в отхлестанные ветром волосы и, хитро ухмыльнувшись, подтолкнул послушно принимающего новую пожаловавшую неизвестность мальчишку в многотряпочную спину, приглашая того втечь в омытую огненными отблесками щедро зажженных свеч вестибюльную прихожую.

— Скоро ты сам все узнаешь, дитя мое. Скоро ты сам все узнаешь…

⊹⊹⊹

Внутри Fiskfelagid обнаружилось удивительно много места и удивительно мало посетителей: Юа насчитал несколько залов на любой вкус, размер и комнатный ландшафт, пока Рейнхарт, продолжая приобнимать его рукой за плечи, все выбирал и выбирал подходящее для них помещение, где, по мнению того же Рейнхарта, никто бы не удосужился им помешать.

В результате Юа налюбовался пестрящими мириадами завораживающих барных стоек: вырезанные в форме аркообразных стрельчатых окон, охваченные неоновой лавандовой подсветкой, они — окантованные простым отполированным деревом в самом девственном необработанном виде — тянулись вдоль таких же простых деревянных стен, создавая вот этой вот сундучной обыденностью какой-то совершенно пьяный коктейль, с которым смогла бы поспорить на равных отнюдь не всякая дорогая вычурность или разрекламированный тонкий вкус, способный сгрудить несгружаемое и выдать из того чертову тягучую конфетку.