— Это ты-то безобиден? — уже чуть более миролюбиво хмыкнул он, когда понял, что Его Высочество Микель, вопреки всем издевкам, странностям, коварностям да невыносимым причудам, послушно пошел рядом, позволяя юнцу, старательно отводящему взгляд, хвататься тому за руку и чувствовать, как из временного ведущего снова обращается ведомым. Впрочем, именно такой расклад ему нравился, и настроение осталось танцевать свою польку на одной из достигнутых верхних планок. — Ты кого надуть пытаешься, а? Видел я, насколько ты безобиден! Нагляделся! Еще бы чуть-чуть — и ты бы откуда-нибудь достал ножницы да пошел бы их аккуратненько засовывать каждому встречному в глаз…

— Право, я поражаюсь твоим фантазиям, милый мой цветочек! — не без веселья откликнулся заинтригованный мужчина. — Иногда мне кажется, что они работают у тебя даже лучше моих!

— Да правда, что ли? — с явным недоверием усомнился Уэльс, чуть цинично прищуривая глаза. Поняв же, что жеста этого никто сейчас не увидит, паясничать прекратил и все лишние ужимки стер, возвращая лицу стык подобающих тому шестнадцати-семнадцати душистых весен.

— Ладно, ладно, тут я немного солгал, каюсь, дитя мое. Но когда-нибудь — обязательно заработают. А что же до идеи с ножничками… Зачем столько излишеств, душа моя? Рукоприкладство — дело тонкое, хрупкое даже, я бы сказал, поэтому никогда не трать время на то, чтобы схватиться за лишний предмет. Это, к сожалению, не такое же искусство, как, например, то, что улыбается тебе глазами Джоконды или страданиями внутривенно убиваемого Тициана: чем проще и слаженней твои действия, чем меньше мазков — тем большего успеха ты добьешься. Запомни: Бог дал нам все, чтобы создавать и сохранять жизнь, но также дал все, чтобы ее отнимать. В конце концов, почему это обязано называться таким уж грехом, котик? Нас никто не благодарит за то, что мы кого-то в этот мир приводим, и никаких поощрительных небесных пособий несчастные мамаши за свои брюхастые подвиги не получают. Однако же никого из мира уводить мы как будто бы резко не имеем права, что, сдается мне, немного… нечестно.

Он ненадолго замолк, затянувшись паршивой сигаретой, разбавляющей сырость запахом внезапного сухого костра, и Юа, ощущающий стекающую по спине каплями дрожь, неуютно да настороженно поторопил, отчего-то уверенный, будто только что ухватился за одну из важнейших в своей жизни зацепок:

— Ты это о чем…?

— О чем…? Сам посуди, юноша. Я вот не верю, например, будто Создателю есть до нас такое уж великое большое дело. Может, у него нас таких вообще миллиарды миллиардов планет — это только удивительно тугоумные двуногие с синдромом уникальности бытия в атрофированном мозге верят, что планетка наша — единственная на всю громоздкую вселенную систему. Смех сквозь слезы, право слово… А если это так, то кому, скажи на милость, понадобится в таком-то количестве бесконечных миров пытаться наказывать каждого провинившегося? Думается мне, что Господь оставил позабытое право нам самим утрясать все эти междоусобные мелкие конфликты — от убийства и до рождения, а значит, волноваться по-настоящему следует лишь о том, чтобы собственные собратья по роду не отрезали тебе голову да не воткнули в сердце золотую булавку, воссоздавая перевернутую свою справедливость. В любом случае, душа моя, — обратно приободрившись да зашвырнув окурком в сторону негодующе всполошившейся, но спасшейся от пожарища ели, закончил Рейнхарт, — не нужно пользоваться ножничками, чтобы выколоть кому-либо глаз. Достаточно одних пальцев, дарованных тебе самим Богом. Поверь.

А было, подумал Юа, с ним все-таки что-то сильно и сильно… не так, с этим двинутым человеком-чудовищем.

Что-то настолько сильно не так, что он вновь непроизвольно задумался о том маленьком незначительном пунктике, из-за которого мужчина вообще заводил подобные разговоры, размышлял о религиях, беспокоился посмертным бытием и наставлял опытным учителем в нелегком пути причинения увечий. Замашки его уже не вызывали сомнений, замашки его светились на довольной оцарапанной морде, и Юа, стараясь вышвырнуть все лишнее из головы — и так уже спать получалось через раз, через час да с нарывающими нервами до рассвета, — вроде бы беззлобно цыкнул, отворачивая чуть поплывший, чуть настороженный, как бы ни хотелось обратного, взгляд:

— Ага. Понял я, как ты любишь обходиться без посторонних предметов… А кто недавно орал, что весь этот чертов клуб возьмет и сожжет? Кто, дьявол забери, размахивал своей сигаретой, зажигалкой да позорился последним тупицей? Впрочем, ты-то не позорился: ты же та еще скотина, ты попросту не умеешь… Это у меня за тебя… гребаный испанский… или какой он там… стыд…

— Тоже мне, юноша! — фыркнули рядом. — Что еще за стыд? Я, между прочим, серьезно говорил. Не уведи ты меня оттуда — я бы и спалил все дотла. Неужто сомневаешься?

Юа, не тратя бесценных сейчас сил на размышления, отрицательно качнул головой.

— Да не сомневаюсь я ни в чем, дурак ты кудрявый…

— Вот и правильно! — обрадовался непредсказуемый придурок с тремя запасными галактиками переносного, быстро заряжающегося настроения. — Я, конечно, все еще недоволен, что ты не позволил мне довести дело до конца… Но так уж и быть, на этот раз прощаю, роза моей души. Однако запомни, пожалуйста, на будущее, что мешать мне, когда я охвачен игрой, не стоит хотя бы по причине твоей собственной безопасности — а я очень не хочу в пылу ненароком обидеть тебя. Думается, после — мне никогда не удастся себе этого простить…

«Да нихрена подобного. Простишь ты себе все», — хотел бы сказать Уэльс, да, отфыркнувшись и отмахнувшись, не стал.

Вместо слов помолчал с немного, поразглядывал проявляющийся вдалеке в редком лунном свечении серпантин ухабистой вулканической дороги, по которой по обычным утрам время от времени проезжало одинокое такси — тот чертов дед, над которым Рейнхарт столь безбожно глумился, срывая незадавшийся ублюдский настрой, так больше и не приехал, бросая трубку всякий раз, как узнавал протяжный насмешливый голос…

И вдруг услышал то, что за ломаную секунду повергло просто-таки за все возможные и невозможные пределы удушливого возмущения:

— Но, славный мой котенок, учти кое-что: больше не будет никаких чертовых клубов! Ты меня хорошо понял?

— Чего…?

— Отныне нас с тобой ждут только самые безобидные семейные развлечения, в которых никто не посмеет даже словом с тобой обмолвиться. Давай вот прямо сейчас придем, я заварю травяного чайку, достану старые добрые шахматы — где-то у меня завалялся забавный наборчик…

— Эй! Кретин недолисий! — в сердцах воскликнул Уэльс, таращащийся на мужчину со вспененным в глазах непониманием и смутным подозрением, что его безбожно разыгрывали, но… Но-но-но, блядь. — Ты совсем из ума выжил?!

— А что? Почему ты спрашиваешь, золотце? Ты против шахмат? Или чая? Но это ведь еще не означает, что…

— Да причем тут это?! Хоть и срать я хотел на твои шахматы… Это ты меня в клуб свой паршивый потащил, не я сам поперся! Забыл, блядь?! С какого же хрена ты… Да ебись оно все конем, честное слово!

— Опять ты за свое?! Я же сказал уже, что мне не нравится это слышать! Особенно это, с конями! Даже знать не хочу, что творится в твоей опасной головке, когда ты это говоришь… Учти: не прекратишь хотя бы при мне ругаться — я начну бить тебя по губам, и приятно не будет ни разу. Поэтому стань хорошим мальчиком по благоразумной и доброй воле и просто иди со мной послушно рядом. Без ругательств. И думать забудь о всяких мерзких взрослых развлечениях — ноги нашей не будет во всех этих низкосортных грязных заведениях… Научить тебя брать мне в рот — что за неслыханная дерзость?! Что за чертовщина?! Пакостные же… выродки! Самих их мало в рот брать научить — чтобы со сломанным позвоночником да между собственных ляжек…

С этим Юа, к своему удовлетворению, истово согласился, хоть и не подал абсолютно никакого вида.

Только вот…

— Я и сам прекрасно с тобой справлюсь. Сам тебя научу. Что, выходит, поделаешь, если эти идиоты никогда не слышали о таком чуде, как «терпение»…