Литмир - Электронная Библиотека

— Рейн… Рейнхарт…!

— Что, котенок мой? А, черт, не могу. Подумать только, покуситься на мою беспрекословную собственность… Да отчего же ты не позволил мне с ними как следует расквитаться, паршивый мальчишка?!

— О боже… Заткнись ты… заткнись ты, чертов тупой маньяк! Свали куда-нибудь в хренову бойлерную печь! И пасть свою зашей, придурок озабоченный!

— Почему мне кажется, будто эта гаденькая печка зачастила так же, как и твои гаденькие ругательства? Завязывай-ка с этим, юноша. И куда прикажешь мне от тебя валить, глупый? Совершеннейше исключено. Кстати. Что касается твоих прелестных мохнатых забав! Я тут подумал, что мы могли бы попробовать с тобой кое во что интригующее сыграть, свет моего хвоста, и тогда…

— Рейнхарт…

— И тогда, радость моя, если я пойму, что игра пришлась тебе по вкусу, даже вопреки всем твоим прелестным лживым словечкам… Где-то я, кстати, видел их, одиноко висящие на витрине уши да хвосты… Но о чем это я? Ах да…

— Господи, просто… дел… ай…

— Что ты сказал, котик?

— Я сказал: просто делай, блядь! Просто… делай. Засунь все свои похабные слова себе же в жопу, засунь туда свой мерзкий больной язык — и делай, что тебе… нужно, чокнутый ты… кретин! Просто, ебись оно все конем… делай! Хоть что-нибудь уже, наконец…

Комментарий к Часть 21. Hysteria

**Байопик** — то же, что и фильм-биография.

**Испанский стыд** — чувство неловкости или стыда за других, например, когда герой фильма делает что-то глупое, а стыдно тебе.

========== Часть 22. Сокровище Маргариты ==========

…это время перекрестков и дорог.

Кошка прячет нос в ладони, жмется к боку.

Дым густеет, где-то есть тот Бог,

Но не в эту ночь молиться Богу.

В эту ночь играет перезвон

Колокольцев фейри и Морена

Выпускает ввысь своих ворон,

И кружится стая в вихре тлена.

Воют псы, и ветер рвет листву.

Время встреч с ушедшими навеки.

До утра в ночи гореть костру,

До утра тебе не смежить веки.

Райхэн Киннери

— Как ты вообще умудрился меня туда провести? — чуть мрачно, чуть задумчиво и чуть так, как если бы его здесь и не было, спросил Уэльс, привороженными глазами глядя на разложенные по поверхности столешницы предупреждающие предметы: острый кухонный нож, связку ватных тампонов и флакон пероксида водорода, пузырящийся белой порошковой пеной всякий раз, как Микель, чертыхаясь сквозь зубы, прикладывал тампон с антисептической настойкой к очередной своей ране.

Лицо его, только-только начавшее зарывать под кожу нанесенные Карпом царапины-шрамы, еще белело длинными уродливыми полосками, поверху которых за один этот день легли мириады полосок — а еще завитков, кругляшков и синяковых созвездий — новых: лоб пробивал удар от Уэльсового чайника, макушка — если раздвинуть пальцами чуточку слипшиеся от ветров да потасовок волосы — синела шишковатым кружечным побоищем. Ближе к ночи на щеке появилась царапина от острых коготков нервного мальчишки, а потом на бедовую голову просыпались еще и усмиряющие кулачные удары, покуда Рейнхарт озверело сражался с охраной разнесчастного клуба.

Теперь же, подслеповато щурясь в содранное со стены зеркало, мужчина щерился, шипел, проклинал все направо и налево, как-то слишком криво да косо попадая ватой в раны — хотя с тем количеством пробоин, сколько их было у него, не попасть казалось весьма и весьма позорным и затруднительным.

Вопреки вялому течению разума да выношенной тем мысли, Юа вдруг впервые задумался, что, возможно — только возможно, — не просто так этот петушащийся мартовский лис таскал — строго внутри дома и всячески пряча те от Уэльса, как будто бы должного засмеять — очки с дурашливыми стекляшками.

— Куда, душа моя? — отозвался Микель, рисуя губами мученическую улыбку и снова ту стирая, когда со щекой соприкоснулся новый тампон.

Им ни хрена не спалось, тела чувствовали себя бодро и ажиотажно, а снаружи за окном рассыпа́лся золочено-медовый полусвет — солнечный месяц господина Чудофреника, как ни странно, качественно выполнял завещанную работу, обращая ночь — мнимым колдующим днем.

— В этот паршивый клуб, — коротко буркнул Уэльс.

Попытался понаблюдать за танцующем в камине огнем, что, поднимаясь сполохами опавших шафрановых листьев, перешептывался со стариком-октябрем, невидимкой рассевшимся в кресле и шепотливо обещающим принести хороший конец всем сказкам этого стылого послеполуночного часа.

Голос его запахами несся по миру, голос его убаюкивал и наталкивал на самые непривычные слова и песни, и Юа, поспешно отвернувшись от пламени, вновь вернулся к созерцанию убивающегося Рейнхарта, способного ловко перемазать всю морду тональным кремом, но не умеющего справиться с обгрызенной аптекарной ватой да химическим раствором, разящим так, будто накануне в том вымочили дохлую кошку. Или кошку живую, но которая впоследствии сдохла, заразив одержимым духом несчастную пластиковую бутыль.

— Клуб…?

— Клуб! Ты вообще в своем сознании, твою мать?

— Я вполне расслышал тебя, просто мне сложно говорить, когда приходится терзать себя этой чертовой дрянью… — вроде бы искренне недоумевая, чем таким прогневал мальчишку, с запозданием откликнулся мужчина, не выдерживая, прерываясь и временно откладывая раздражающую экзекуцию. — И потом, всякое сознание настолько скучно, что я не вижу такого уж большого смысла в нем непременно находиться… Впрочем, ты, должно быть, хочешь понять, как мне удалось обойти возрастное ограничение, когда на самостоятельного восемнадцатилетнего юношу ты у меня пока не похож?

Юа, ответом не то чтобы недовольный, но все-таки, сморщился, цыкнул.

Подумав так и этак, непроизвольно потаращившись на притихшего поганого миньона в красном клетчатом свитере да с распахнутыми в любопытстве уродливыми глазищами, нехотя согласился, кивнул.

— Примерно.

Рейнхарт обрадованно осклабился — его милый, наивный, невнимательный мальчик и сам не замечал, что за последнюю неделю научился говорить не в пример больше, даже если по-прежнему продолжал отвечать одним-двумя словами на любой получасовой монолог, наградой за который хотелось получить не только стакан воды, но и поблескивающий любопытством льдистый взгляд. Его мальчик научился проявлять интерес — пускай и трижды скупой да старательно запрятываемый, — и Микель, утопая в источаемой тем ландышевой прохладе, довольно улыбался, любуясь точеными диковатыми чертами своего бесценного сорванного трофея.

— Очень просто, котенок. С Ладвиком, тем самым охранником, что нас пропустил, мы знакомы уже достаточно долгое время, — начал объяснять он, вместе с этим принимаясь подхватывать дурацкие разбросанные тампоны и, перекошенно на те дуя, заталкивать обратно в шуршащую пачку, хотя морда его ни разу не смазалась и ни разу не испытывала щадящего облечения. — Помнится, когдато я немного ему подсобил с мелочной, по сути, суммой, и с тех пор мы, наверное… Не сделались друзьями, конечно… но изредка пропускаем… пропускали по стаканчику-другому, делясь в запале жизненными историями. Пожалуй, у женской половины населения это называлось бы «приятелем на поплакать».

Заимев какую-то со всех сторон дурную привычку обрываться на половине такого же дурного рассказа, он вдруг опять замолчал, непроницаемо поглядывая то в возлюбленные глаза пыльной синевы, то на добивающий пероксидный флакон, и Юа, идя на привычном уже поводу, постучал пальцами по подлокотнику кресла, требовательно изгибая бровь.

— И? — спросил. — Дальше-то что?

— А то, радость моей души, что в последний раз мы виделись с ним… кажется, как раз тогда, когда ты пытался оставить меня в одиночестве и вернуться в чужой тебе Ливерпуль, — с долькой мрачной ироничной морщинки проговорил лисий мужчина, бросая на завозившегося Уэльса неуютный укоризненный взгляд. — Помнишь, когда я заявился к тебе, как ты выразился, в доску надравшимся? Вот тогда, накануне, я и поплелся изливать к нему в бар свои сердечные проблемы. Ну, ну, дорогой мой! Это ведь было так давно… Или неужели тебе совестно за то, что ты тогда натворил? Я, не стану скрывать, очень это ценю и очень же надеюсь, что…

147
{"b":"660298","o":1}