Чтобы…

— Да черта… черта, блядь, с два! — в диком припадке, ударившем костяной мотыгой по затылку, проорал, отшатываясь, Уэльс. Ошарашенно дернулся, тщетно пытаясь вытрясти из головы совсем не свои мысли. Вдохнул через силу ни разу не отрезвляющего воздуха. Взвыл из-за отсутствия в мозгу банального питательного кислорода, взвыл из-за тумана да шатания планеты перед глазами, из-за чертовой скрутившей слабости и желания сомкнуть веки да провалиться в утешительный грех — потому что не в одиночестве же, потому что с притягивающим волколисом на пару, потому что, значит, можно. Взвыл и, все-таки наподдав себе бичом, подгрызши распоясавшиеся вены да сухожилия, пронизанные обиженной болью ощущенческой потери, уперся кулаками в чужие плечи, со странным и удивительным фартом отпихивая чересчур расслабившегося ублюдка назад, на отнюдь не безопасное, но единственное возможное расстояние. — Черта с два, понял?! Нехрен меня так… лапать, идиотище! Если тебя один раз не послали, это еще не означает, что теперь можно… просто валить и трахать, дрянь ты такая! Меру знай! Что, блядь, ты сейчас устроил?! Давай, поимей меня прямо тут! Что же ты, ну?! Придурок чертов! Вот придурок же чертов, а…

Он ругался, он матерился и бесился, прожигая мужчину полным отчаянья, бессилия и ненависти — черт знает на кого из них двоих — взглядом, а Рейнхарт вот…

Слушал.

Смотрел.

Как будто бы даже негласно соглашался.

Соглашался же, скотина ты растакая?

Как будто чему-то поражался, но делал это столь слабо и столь в методе спящего режима подвисающих первобытных Windows 97, поставленных заместо новенькой антиглючной десятки, что, так и не сумев собрать ускользающие слова, так и не вспомнив, как людям — пусть и совсем чокнутым и дурным, да только не волчьим — положено между собой сосуществовать, вдруг, покорно убрав руки, просто и резко…

Поднялся на ноги, врезаясь голенью в низкий многострадальный столик и небрежно отпихивая тот к чертовой матери вон, чтобы не мешал нормально стоять — так, как привыкло стоять его гребаное Светлейшество-Тупейшество. Передернул озябшими внезапно плечами, провел ладонью по глазам и лицу, вдыхая полной грудью душного, не способствующего пробуждению воздуха…

— Рейнхарт…? — неуверенно позвал охрипший — мгновенно почувствоваший себя брошенным, отчасти преданным и катастрофически этих чувств испугавшимся — Уэльс, не соображая, что происходит, но зато искренне истеря и начиная поливать себя пропащим дерьмом за то, что вообще взбрыкнул, что оттолкнул, что не смирился и не позволил этому психопату делать то, что ему делать хотелось. Еще как хотелось — вон как чертов стояк выпирал. Так выпирал, что до сих пор смотреть было стыдно, но Юа… смотрел, к слову. Между строчек. Смотрел и сглатывал. Ерзал и мучился, душа в зародыше все стоны, все бессилие и всю скуляющую да молча рыдающую ругань. — Ты куда… намылился?

Микель, кажется, даже попытался ему улыбнуться, но…

Не преуспел.

Выдал вялый, косой и кривой оскал, измученные глаза бессонника с трехлетним пропойным стажем и посиневшей накануне кожей — кто-нибудь видел паршивую черничную жвачку такого же паршивого мистера Вилли Вонки? Говорят, пропала прямо с утра и прямо — не вы ли снова балуетесь, мисс Виолетта Борегард? — с только-только налаженного конвейерного производства.

В единственном похабном образце.

— Я сейчас вернусь к тебе, котенок мой, — сипло прорычал мужчина. Тот самый мужчина, который молитвой клялся и обещался, что никуда никогда не отойдет и не оставит одного ни на минуту. А теперь вот…

Теперь вот.

Уходил.

И оставлял.

— И куда ты собрался, тупица? — с обидой и всем тем недружелюбием, на которое оказался способен и которое еще не пересекло грани всеподавляющей ненависти, ощеренно буркнул Уэльс, поджимая горящие от укусов губы.

— Прикуплю чего-нибудь… выпить, — последовал все такой же тусклый, все такой же прозрачный ответ. — Я буду рядом и буду в пределах твоей видимости. Вернее, это ты будешь в пределах видимости моей, поэтому ни о чем не беспокойся. Я вернусь к тебе через пару минут, мой цветок.

Все это выглядело настолько… натянуто, настолько страдальчески и настолько лживо-неправильно, что Юа, подкошенный рухнувшим на плечи разочарованием, но понимающий, что удержать его не сможет — а если и сможет, то из-за идиотской прикормленной гордости не станет, — тихо, но с чувством выругался. Покосился на оставленное на диване осиротевшее пальто, вобравшее в себя запретные мускусные запахи осеннего головокружения, бесконечной погони под тремя дюжинами дождей и переплетшихся замком сердец. С проклятием чертыхнулся и, замахнувшись тряпкой, швырнулся той в лисьего мужчину, избегая, впрочем, заглядывать в перекошенное желтозверое лицо.

— Прикройся хотя бы, сколько раз тебе повторять… Не хватало еще, чтобы хуем своим тут начал перед всеми щеголять… дебильный ты Микки Маус.

Тот прежний и привычный Рейнхарт, по которому Юа тщетно тосковал, слагая на задворках души стихи без малейшей рифмы, наверняка бы хмыкнул, наверняка бы поддел да сказал что-нибудь на редкость раздражающее, за что огреб бы тарелкой по башке или горячим кружечным содержимым в наглую рожу. Тот Рейнхарт бы развил целую хренову мораль, растолкал бы этичную тираду, высмеял бы половину планеты и протрепался еще с лишний час сверху, прежде чем дойти до одного-единственного слова, которое от него изначально и требовалось.

Тот Рейнхарт бы обязательно сделал так.

А этот вот…

Не сделал.

Этот, позорно поджав хвост да отведя забросанный снегом взгляд, вырисовывая все ту же больную, уродливую да несчастную улыбку покинувшего цирк Пьеро, просто удрал прочь, пошатывающейся тенью пробиваясь сквозь двигающуюся вечным прибоем орущую толпу, бросающую на высокого ладного португальца — перебить, перебить же вас всех, чертовы твари! — направляющегося к барной стойке с ожившим трупом Бёртоновской невесты, заискивающие любопытные взгляды.

Комментарий к Часть 20. Волчьи пляски

**Маха-мауна** — ментальное молчание, полный контроль мыслей и речи.

**Томас Торквемада** — основатель испанской инквизиции, первый великий инквизитор Испании. Был инициатором преследования мавров и евреев в той же Испании.

**Виолетта Борегард** — персонаж из истории о Вилли Вонке («Чарли и Шоколадная фабрика»). В одном из эпизодов Виолетта опробовала новую (еще не до конца готовую) жвачку Вилли Вонки, впоследствии чего разнеслась в размерах и приобрела тот самый индигово-синий цвет.

========== Часть 21. Hysteria ==========

It’s bugging me, grating me

And twisting me around.

Yeah I’m endlessly caving in

And turning inside out.

‘cause I want it now

I want it now

Give me your heart and your soul!

And I’m breaking out

I’m breaking out

Last chance to lose control.

Muse — Hysteria

Спустя час и пятнадцать промозглых минут, за время отплытия которых все комнатки чертового клуба наполнились кишащим человеческим косяком так невыносимо сильно, что пространство попросту иссякло наравне с нервами угрюмого Уэльса, озлобившегося до своего рекордного личностного предела, Рейнхарт успел надраться настолько, что унесся за края земной биосферы и гулял теперь в высоких рыбацких сапогах где-то по орбитам иных неизученных галактик.

Перемахивал через засушенные планетки державцев да королей, баюкал на руках иных рыжих лисиц в колосистых пшеничных полях, бывал в змеиных пустынях да трепался с тоскливыми ангелами, что осыпали земли-океаны то снегом из собственных облинявших крыльев, то дождем из собственных же посиневших глаз. Люди эти слезы тут же подхватывали, помечали черным маркером да зебровым штрихкодом с рядком пингвиньих кальковых циферок. Собирали в поднебесные тучи, заряжали те дозой кислоты да радиации подорвавшейся фабрики, и лишь тогда раскрывали ржавые жирафьи краны, с улыбками больных садистов наблюдая, как к поверхности вспененных взбитых волн поднимается измученная полумертвая рыба, а африканские дети теряют пушные загривки от прожигающих кожу капель.