Юа, помешкав и поразмыслив между очередной попыткой огрызнуться и довольно редкой попыткой пойти навстречу, все же склонился ко второму варианту, с натяжкой выдавливая из пересохшего горла одиноко-искрометное:
— Нет.
Рейнхарт, надеявшийся, очевидно, на ответ инаковатый, не без изумления приподнял брови.
— В самом деле…? Хм… тогда я неожиданно оказываюсь в крайне затруднительном положении — как бы тебе получше тему эту объяснить, чтобы не напороться на что-нибудь… на что бы мне напарываться всяко не хотелось.
Кажется, он вовсе не шутил, потому что после этой строчки между ними вдруг зависла запальчивая серая тишина, и Юа — растерянный да чуточку расстроенно-обескураженный — вновь предоставился самому себе и невеселым мыслям о предстоящем вечере, которого все еще желалось всеми — пусть для него и недостижимыми — силами избежать.
Мимо проплывали ошпаренные желтой нарциссовой краской улицы, кренились и растягивались гномоподобные синебокие дома, разрисованные аэрозолями бродяжничающих по закромкам не то бомжей, не то лениво хиппующих бунтарей и слишком часто повторяющейся надписью:
«Fuck your reality»
Другие дома расползались от горла до живота скрытой подкожной застежкой, высвобождая обрамленные электрическим светом откровенные оконные внутренности, а третьи, жмуря в улыбках толстые губы-подушки, шептались с приблудившимися котами да чайками о том, что в любой смерти — выдох важнее вдоха, и что ощущение эйфорической синестезии приходит только с опытом, с пятой или шестой пернато-шерстяной переродившейся попытки.
Чуть дальше, плавно перетекая на улицу Hverfisgata, Уэльс, впервые за месяцы пребывания в этом городе, заметил их — чудаковатые фонари-тюльпаны, тихо дремлющие над головами заносившихся прохожих пьяно-торшерными медовыми бутонами.
Бутоны смыкали плотно подогнанные железные лепестки, тлели во тьме попрятанными за куполами колокольцев лампочками, и маленькие зеленые листочки, лодочкой сложенные под каждой цветочной шапкой, теплились сумасшедшим напоминанием того, что безумный скульптор, вопреки всем инженерным чертежам, использовал для их возношения нотную запись, оборачивая деревья — цветниковыми лантернами, а бездушное стекло — дуновением дурашливого марта…
Правда, фонари фонарями, а вот лисий Рейнхарт замолк на столь пугающе длительное время, что Юа, с несколько раз мысленно досчитавший до десяти под мерный цокот их каблуков по пустующим сумеречным бульварам, нехотя сдался и дернул мужчину за продолжающую удерживать руку, вскидывая вверх потрескивающие морозцем недоуменной обиды глаза.
— Ну? — хмуро пробормотал он, не зная, как выразить того, что кусало и грызло за ребра, а потому опять и опять выбалтывая сплошь лживый, поганый и приносящий тупую рикошетную боль… кошмар. — Чего ты замолчал, дурак? Обычно тебя не ебет, что и как мне сказать — просто выливаешь на голову всю свою словесную помойку, а потом удивляешься, что я вдруг какой-то тебе не такой… Так какого хера творится теперь?
— Такого хера, мой дорогой… — Микель, вопреки запальчиво нарывающейся юношеской речи, подспудно пытающейся его неумело растормошить да вроде как поддержать, все еще выглядел не самым уверенным образом, — что тебе прекрасно известно, чем чаще всего заканчиваются наши прогулки и разговоры, когда я, как ты выразился, выливаю на тебя свою… помойку. Нет, не подумай, ничего глобально не изменилось, и я, к сожалению или к радости, не стану обмозговывать и впредь, что тебе сказать можно, а чего лучше не стоит, котик. Но прямо сейчас дело в том… что здесь момент чуть более щепетильный. И он… имеет немалое значение для нас с тобой в дальнейшем, даже если ты станешь всеми силами это отрицать.
Все эти загадки, лабиринты и хождения вокруг да около настолько выводили из себя, настолько тревожили и расшатывали, что Юа, желая как можно скорее вернуть знакомого да понятного бестактного лиса, что сперва трепался, а потом худо-бедно соображал, в сердцах наступил тому каблуком на ногу, требовательно прорычав:
— Да говори ты уже как есть, придурок, а не играй в чертовы прятки! Или вообще не говори! Но тогда зачем нужно было заводить этот тупой треп изначально?!
Рейнхарт покосился на него тем долгим муторным взглядом, которым залитые кофейными слезами да пустившей споры сединой историки, наверное, смотрели на протекающий в пробирке ускоренный процесс бесполезного филогенеза, тихонько фонящий крупичкой зеленых мутагенных звезд. Потеребив зубами уголок рта, облизнул тонкие темные губы. Огладил кончиками пальцев забившееся жилками хрупкое детское запястье и, тяжело выдохнув, сокрушенно проговорил:
— Хорошо, моя прелесть. Раз ты столь яростно настаиваешь, то я попытаюсь. Только, прошу тебя, не обессудь… Lesbian, Gay, Bi, Transsexual. LGBT — это общесобирательное название для людей нетрадиционной сексуальной ориентации. То есть для таких, как мы с тобой. И, пожалуйста, мальчик, не надо пытаться уверять меня на свой счет в обратном: быть может, ты и недотрога, и девственник до последней косточки, и даже в чем-то поразительный фарисейский аскет, но на цветущего натурального натурала никак не тянешь. Это бросается в глаза в первую же секунду. По твоему взгляду. По твоему поведению. По твоей походке. По сводящему с ума запаху, которым пропитывается воздух, стоит тебе появиться в помещении или на определенном отрезке улицы… Поэтому, будь добр, не обманывай ни меня, ни себя.
Микель был уверен, что шебутной детеныш с выпрошенных слов поднимет такой припадок, за которым ни до какого клуба они попросту не дойдут. Вообще ни докуда не дойдут, занявшись в трехсотый раз задравшим разбором полетов-пролетов-перелетов не поддающихся ни одному кнуту отношений. В принципе, заговорить об этом, конечно, пришлось бы рано или поздно так и так, если хотелось сдвинуть разлившуюся трясиной жизнь с поднадоевшей мертвой точки, и большой разницы, когда начинать это делать, по сути, не было…
Однако же мальчишка-Уэльс все не начинал брыкаться.
Кричать — тоже не начинал.
Даже психовать, отнекиваться, огрызаться, лгать и материться — и это нет…
Что, черт возьми, не могло не настораживать.
Вместо этого он все так же шел рядом, сохраняя относительно спокойное, вырезанное Снежным Королем или Королевой лицо, и лишь глаза его — протально-зимний потрескавшийся лед — казались чуть более серьезными и задумчивыми, чем бывало обычно.
Реакция эта была настолько непредсказуемо-неожиданной, что Рейнхарт, стараясь припомнить, а ничего ли он сегодня не пил и ни с чем ли не перебрал, неловко да намеренно кашлянул, пытаясь привлечь синеокое внимание и получить из его уст пусть и одно-единственное, но что-то, способное раскидать образовавшийся внеплановый бардак по чуть более ясным и внятным местам.
— Что? — как ни в чем не бывало отозвался между тем Уэльс, супя и супя темные соболиные бровки. — Что ты на меня так уставился?
— Я бы… — на сей раз Рейнхарт поперхнулся уже по-настоящему. От проклятых воспалившихся нервов, зашевелившихся под прожженными табачными драконами лёгкими. — Я бы хотел услышать от тебя хоть что-нибудь, душа моя… Ты ведь понял, что я тебе сказал?
Юнец выглядел раздраженным и — отчасти — оскорбленным.
— Не дурак же! — рыкнул. — Хватит думать, будто я такой же тупица, как и ты, тупица. Понял я всё.
— Тогда почему ты…
— Потому что ждал, когда ты заговоришь дальше, Тупейшество. Обычно же ты треплешься столько, что засыпаешь раньше, чем затыкаешься… Сам, что ли, не знаешь? Ну и с какого черта мне тогда пытаться влезать, если ты так толком и не ответил?
Микелю все еще казалось, что он немножечко спятил — ну разве могло это безумное своевольное существо, устраивающее целый спектакль от невинного прикосновения губ к щеке, столь трезво и взвешенно реагировать на те вещи, которых стыдились и стеснялись даже матерые брутальные бугаи с подбитой ногами прохожих закомплексованной самооценкой?
— Но в таком случае получается, что ты в курсе, что ты… и ты принимаешь, что ты…
