Глаз нельзя отводить, иначе
Захлебнутся неверным ядом.
Дыбом шерсть, и клыки — наружу,
И натянуты нервы как струны.
Раскрывают друг другу души,
Завивая шерстинки в руны.
Катерина Загайнова
— Не волнуйся ты так, душа моя. Стриптиз здесь полностью запрещен, поэтому ничего неприятного мы с тобой не увидим, да и отправляемся мы не в совсем обыкновенное местечко… Но ты, конечно же, не догадываешься, чем таким оно необыкновенно, мой наивный ангелок?
Пафосно-мерзкий тон этой гребаной лисьей твари настолько не понравился Уэльсу, что он решил и вовсе той не отвечать: тем более что так удачно продолжал дуться.
Трудно не дуться, когда его опять не соизволили спросить. Когда он твердо и ясно сказал, проорал практически в ухмыляющуюся морду, что ненавидит сраные клубы, что плевать, что не хочет в них бывать, что лучше будет и дальше, как выразилось паршивое Величество, «торчать в своем болоте» и «прозябать в невежестве», зато прекратит транжирить направо да налево чертовы нервы, имеющие минорное свойство однажды заканчиваться и истекать сквозь пальцы чем-то слишком печально невозвратным.
Он. Не. Хотел.
Заявил, что пусть хренов придурок валит куда угодно один, что он не попрется с ним даже под страхом плахи — пусть внутри все и сжималось от ослепляющей ревности, заставляющей представлять треклятого ублюдка в окружении заигрывающих полуголых баб, — но в итоге, незаметно обдурив, поводив вокруг пальца да подергав за неизвестно когда пришитые веревочки, его, разумеется…
Вытащили.
В принудительном порядке, с насильно отмытым да замазанным тональником от их буйственных игрищ разбитым лицом, с тупой белой рубашкой навыпуск и еще более тупым Рейнхартовым галстуком возле горла — гриффиндорски-красным — да что же ты теперь всюду пролезаешь, хренов Поттер? — в золотистую и черную полоску. В черных узких джинсах и тех самых полузимних сапогах, потому что в кедах, мол, некультурно. Ему распустили из любимого удобного хвоста волосы, надушили каким-то откровенным дерьмом, от которого мальчишку согнуло и пробудило пару раз блевануть, и вообще довели до состояния сраного жеребенка на выставке, когда хреновы владельцы, не зная, чем еще выразить свою аморальность, навешивают на бедное животное с три вороха блестящих брендовых цацек, дабы то сходу ударяло всем в глаза и вызывало алчную зависть.
Сам Микель нацепил на себя такую же белую рубашку — без галстука, сука! — черные брюки, лакированные черные туфли да излюбленное черное пальто, и Юа, остервенело скаля зубы, всю дорогу забирался под свое полупальто руками, дабы выдрать блядский арканящий галстук к чертовой матери вон. Выдрать — не выдрал, зато изрядно измял воротник, расстегнул несколько верхних пуговиц на рубашке и, оставив растрепанный узел тряпочной подвески некультурно болтаться, злобно попыхивал глазами в сторону мужчины, молча обещая тому однажды отомстить так, чтобы вовек помнил, сучий выкидыш.
По представлениям Уэльса, который своим представлениям верил железно, сраный клуб был чем-то сродни… почти что тому же сраному борделю.
В тот никогда не пойдут просто так, для мнимого расслабления и разнообразия застопорившегося досуга, как сказал поганый лживый Рейнхарт. Юа непрошибаемо и уперто считал, что волокутся туда лишь затем, чтобы кого-то подцепить, чтобы напороться на новые случайные знакомства, чтобы подрыгать в толпе жопой да понадеяться, что на жопу эту клюнут или вот… просто.
Чтобы натворить какого-нибудь говна, что-нибудь в ком-нибудь убить, и точка.
Поэтому теперь, терзаясь ревностью да бешенством, ему приходилось подозревать идущего рядом человека черт знает в чем, резать тому одичалыми взглядами спину и рисовать перед внутренним зрением некую до удушения непотребную ахинею, в то время как они тащились по предночным улицам, а разбавленный желтизной сумрак отлипал от бульваров да, покружив червонной воронкой, уходил к причалам, сгущаясь непроглядной теменью над шелестящей пенистой кручиной.
— Мальчик мой… — между тем все никак не унимался предательский лис. — Ты, быть может, и не веришь, и не понимаешь, но я не собираюсь тебя ни мучить, ни обижать! Помнишь, я ведь обещал уже, что никогда не отведу ни в одно неподобающее место? Так скажи мне, пожалуйста, что такое у тебя творится с этими клубами, что ты идешь со столь серой миной, будто я бессовестно тащу тебя на страшный жертвенный одр?
Юа, не могущий взять в толк, стоит пытаться объяснять и без того очевидное или не стоит, сосредоточенно пожевал губы. Не сумев определиться, отвернулся. Нахмурился лишь еще сильнее…
И в рокочущем водопадном смятении ощутил, как сумасшедший Рейнхарт, проявляя ту настойчивость, которой ему так в последнее время не хватало, взял его за руку и крепко стиснул мерзнущую ладонь в своей, едва не переломав тонко-звонко занывшие сосульками пальцы.
— Ты бывал в них прежде? В клубах, я имею в виду, радость моего сердца.
Наверное, долго это вынужденное игнорирование длиться не могло все равно, поэтому Юа, сдавшись, немного неуверенно качнул головой: следовало бы добавить, что ему и бывать в тех не нужно, чтобы искренне заранее ненавидеть, но поиск подходящих слов оказался невыполнимой на данный момент задачей, непосильной чересчур нелюдимому, чересчур замкнутому и чересчур угнетенному мальчишке.
— Тогда с чего, mon angle, ты так уверен, будто тебе обязательно должно не понравиться там? — не теряя надежды переубедить упрямое непостижимое создание, как можно добродушнее уточнил Микель.
Наклонился, поглядел на накрытое синей ночной бледностью напряженное лицо.
Не противясь пьянящему крылистому порыву, потянулся навстречу и, предупреждающе — чтобы никаких резких движений, душа моя — сцепив когтящуюся кисть на востреньком плечике, коснулся губами тут же покрывшейся холодным жаром щеки, срывая нежную невинную бархатистость.
— Эй…! Т-ты…! Какого… какого ты… — Уэльс бы рванулся куда подальше, да Рейнхарт, загодя угадывая, что в обязательном порядке последует за любым пророненным прикосновением, удерживал крепко, оставляя возможность разве что чертыхнуться, заалеть, пнуть носком ботинка каменную кладку и приняться растирать кулаком поцелованную щеку, всковыривая этим жестом не самые приятные осадки на донышке вновь отверженного сердца. В самом же деле! Они жили вместе уже больше недели, они были знакомы без малого месяц, мальчик давно и намертво поселился в его груди, а он не мог того даже безбоязненно поцеловать самым детским из поцелуев, не рискуя заполучить грандиозную истерию и невыносимого стервёнка потерять. — Черт… черт же… С того и уверен, что все эти твои клубы — собачья херня для выгуливания своего паршивого пафоса! — рявкнул, злобно и злостно сжимая свободный кулачок, разнервированный детеныш. — И потому что там полно таких же гребаных извращенцев, как и ты!
Последние слова, впрочем, немного остудили разгоряченный пыл лисьего португальца и возвратили мысли в нужное, относительно безобидное для них обоих русло.
— Вот здесь, конечно, не могу с тобой не согласиться, роза моей души, — отозвался тот, продолжая удерживать насупленно ковыляющего рядом юнца за плечо — наутро, вероятно, опять обещали нарисоваться новорожденные перегроздья синяков, на которые Микелю посмотреть не давали никогда: лишь оповещали хмурой обмолвкой, а то и еще чем похуже. Иногда Юа, вообще словно бы не соображая, что творит, кисло, но честно рассказывал, какая мина появлялась у мистера Отелло, когда тот вдруг замечал в спортивной раздевалке эти вот вездесущие чертовы отметины, не предназначенные ни для чьих глаз. — Но, во-первых, я буду рядом и буду, что называется, на страже: если хоть кто-то посмеет бросить на тебя лишний взгляд или сказать лишнее слово — поверь, ему после этого сильно не поздоровится. А во-вторых, Кики-Бар крайне LGBT-friendly, а в таких местах и вежливость отношения, и культура поведения выходят на совершенно иной уровень… если сравнивать с обычными барами и клубами, я имею в виду. Это тебе, мальчик мой, о чем-нибудь говорит?
