Рейнхарт же, ни о чем таком не догадываясь, злостно скребнул зубами. Крепче стиснул в пальцах горячую ручку от своей чашки, даже не подумав ни поморщиться, ни моргнуть от боли — а то, что ему было больно, Юа знал наверняка, хмуро наблюдая, как покрывается алым раздражением кожа на его руке.
— Знаешь ли, радость моя… За подобные ответы, в которые я все еще предпочитаю стараться не верить, мне иногда хочется взять тебя за шкирку, хорошенько встормошить, а после, наплевав на собственные предосторожности и надежды, что ты соизволишь меня полюбить и открыться по-хорошему, стянуть с твоей задницы штаны и хорошенько отодрать. Вовсе не ремнем и не розгами, если ты не понял. Прямо здесь, прямо на кухонном столе, прямо на полу — да, черти возьми, где угодно! — он говорил медленно, с расстановкой и просмоленной хрипотцой, продолжая глядеть в синий лед чужих глаз и сжимать посудную ручку, пока та, глухо звякнув, не отвалилась, не надломилась пополам и не пустила в душу чашки первую глубокую трещину, медленно протекающую поблескивающей янтарной каплей. — И если ты в ближайшие сроки не пересмотришь своего поведения, mon angle, я непременно воспользуюсь названным тебе способом: в конце концов, я не бесконечен и вечно дожидаться твоего позволения не могу. О, Создатель, ты снова смотришь на меня этими наивными ягнячьими глазами! Желаешь, чтобы я подробно пояснил тебе? Хорошо, сердце мое. Мне это совсем не трудно… — Вопреки ужасу, всколыхнувшемуся в груди Уэльса, мужчина резко подался навстречу. Громыхнул стулом. Уперся локтями о столешницу. Скорчил звериную гримасу, потемнел сухой влажностью зрачков. Растянул губы в черном оскале и, шипя змеей, выдавил из горла свое убийственное признание: — Я хочу тебя. Это ты понимаешь? Нет? Я схожу по тебе с ума и хочу тебя трахать ночи напролет, мальчик. Днем гулять, воспевать твою красоту и падать пред тобой на колени, позволяя ходить по мне через лужи, чтобы ты не запачкал своих ножек. А ночью любить, валить, мять под себя, рвать на тебе одежду, пить твои губы и долбиться членом в твою очаровательную маленькую попку, пока ты не закричишь от боли и блаженства. Я хочу тебя иметь. Я хочу тобой владеть. Я. Хочу. Тебя. Любить. Полностью, не только урывками и со стороны. Но, к сожалению, мне даже страшно представить, какую я сейчас получу реакцию…
Юа, который отчаянно желал ласки, боли и сводящих с ума прикосновений именно в те мгновения, когда мужчина ломал его, справлялся с ним и впивался в тело зубами да когтями, подчиняя себе грубой волей, не оказался нисколечко готов к тому, чтобы не испытывать, а выслушивать в непринужденной обстановке подобные…
Подобные…
— Ебаные извращения! — багровея, с силой стискивая непослушные трясущиеся пальцы, вспылил он. Дикой кошкой отшатнулся назад, впечатываясь вместе со спиной и стулом в тупиковую стену. Глухо и звонко — по собственным ощущениям — ударился затылком. Краем уха услышал, как заскрипели и закачались над головой корзинки да веники с чайниками, прицепленные к толстым спящим балкам. — Заткни свои ебаные извращения! Засунь их себе в жопу! Я не знаю, о чем ты говоришь, и знать не хочу, понял меня?! Иди… иди в задницу, сраный идиот! Дьявол… На хер! На хрен! На хуй! Просто иди уже куда-нибудь, проклятый полоумный урод!
Он дышал тяжело, не в силах осознать и переварить всего, что только что услышал, невольно впитывая каждой травящейся порой. Он дышал злобно, скаля зубы и едва ли справляясь с содрогающимся в припадке телом: как только жизнь начинала экзаменовать — первыми раз за разом сдавали нервы, выходя безукоризненными победителями из любой, скинутой на плечи остального неудачника-тела, передряги.
— Ну вот, — разочарованно выдохнул Микель. — Я так и знал, дарлинг. Ты бываешь весьма и весьма предсказуем. — Осунувшись в лице и нарисовав обратную зеркальную улыбку уголками вниз, он отодвинулся обратно на стуле, скрестил на столе руки и, склонив голову к плечу, устало, тускло и как-то так обреченно, что Юа еще больше взбесился, проговорил: — Успокойся, юноша. Сейчас ведь ничего не происходит и я даже тебя не трогаю, видишь? Пусть я и не могу обещать, что у меня непременно получится, но я решил, что буду сдерживать себя, пока не пойму, что ты для меня готов. Или, если быть друг с другом снова честными и учесть твой характер, я протерплю хотя бы до тех пор, пока слово «сдерживаться» перестанет быть возможным и тело не возьмет надо мной верх, бунтарская моя душа. Поэтому, будь так добр, просто угомонись, забудь и расскажи-ка мне, как…
Юа, постигая суицидальную грань долбящегося в висках припадка, его уже не слушал.
Уверенный, что ничего, кроме еще большего гадства, этот человек не скажет, что попросту не знает других названий и мыслей, когдато утопив те в бутылке хреновой горелки, мальчишка, полыхая всеми внутренностями — от горловины и до той самой пресловутой задницы, куда столь чокнуто хотел пролезть лисий выблядок, — покусанным сбрендившим волчком взметнулся на ноги, взгромоздившись на шаткий, поскрипывающий под непреднамеренными акробатическим трюками, стул. Очумело зыркнул на побелевшего растерявшегося Рейнхарта, с дурью и пьянством топнул ногой…
— Эй-эй, это еще что за выходки?! А ну слезай обратно! Живо! Какого черта ты устраиваешь мне сцены, когда…
Наверное — если верить его лицу, глазам и подавшемуся навстречу телу, — Микель хотел подняться да броситься штурмом наперехват. Наверное, поймай он его вовремя — и случилось бы нечто из ряда вон выходящее, навроде тех чертовых обещаний, которые хоть и будоражили — дурацкое ты туловище… — но, с другой стороны, и неимоверно пугали, отталкивая откровенной своей похабностью с запахом пройденного невозврата.
Наверное, квинтэссенция показательных батареек да механизмов действительно смогла бы закрутиться в совершенно ином русле, если бы Юа, матерясь сквозь зубы, не поспешил прихлопнуть ее раздражающий зародыш на пути к таким же раздражающим бабским яйцеклеткам.
Шипя и рыча, выставляя все известные ему шипы да колючки, юноша подпрыгнул, вскинул руки, ухватился теми за связку проклятых чайников да банок с засолами, болтающихся на тонких, в общем-то, луковых веревках.
Содрал парочку.
Связок, в смысле
Окинув бешеным взглядом почуявшего неладное лиса, оскалил чересчур часто проветриваемые зубы…
И, замахнувшись отодранной от пучка чугунной горластой посудиной да процедив сквозь клыки:
— Сдохни, скотина кудлатая! — со всей дюжи запустил ржавелым чайником мужчине в темя, попадая, впрочем, в лоб, с полуглухим ударом соприкоснувшийся с удивленным полым железом, ни разу не привыкшим, чтобы сумасшедшие люди его использовали и в таких вот целях.
Послышался гул, послышался стук сбитых шагов, послышалась тихая заплетающаяся ругань и стон озверевше проклинающей боли…
— Чтоб… тебя… гаденыш… Я тебя сам… убью сейчас… только погоди… голова прекратит… кружиться… и убью, вот… увидишь…
Рейнхарт шатался, Рейнхарт взвывал и держался ладонями за пробитый лоб, однако вместе с тем, отряхиваясь, точно собака после зимнего купания с инеем на лапах, и в самом деле пытался — шатко, расфокусированно и попадая ногами куда и на что угодно, но только не на пол — добраться до мгновенно притихшего побледневшего мальчишки, так и замершего с грудой награбленного барахла в руках.
Отчего-то Юа не ожидал, что вообще в этого идиота попадет.
Отчего-то был твердо уверен, что тот обязательно — как делал всегда прежде — увернется, а вся его затея обернется простым, дурным да безобидным ребячеством, за которое обычно приходилось расплачиваться болезненным удушьем да мокрым поцелуем с подминающим умелым языком.
Отчего-то он столь безнадежно умудрился уверовать в это, что теперь, непонимающе хмуря брови и опасливо поджимая губы, вдруг слишком ясно осознал, что случится, когда человек с глазами лунного кота таки до него доберется.
Стоило лишь подумать, стоило лишь представить, и страх всколыхнулся в груди с такой силой, пролезая в лихорадящее нутро обнаженными руками, оглаживая каждый орган и каждую каплю холодеющей крови, что Уэльс, не сообразив ничего лучшего для отложения кошмарной экзекуции, просто взял, сорвал с веревки железную синюю кружку, подержал ту в пальцах с две секунды и, поскуливая безмозглой сбежавшей собачонкой, оставшейся без еды и тепла, швырнулся и этой посудиной следом за чайником, отчаянно молясь, чтобы кружка хоть куда-нибудь да попала, и та…
