Неуемно обижался, если Юа все-таки случалось проблеваться прямо за столом — когда не успевал добежать до раковины — или разбить тарелку-другую о чертову бесполезную голову горе-поваришки.

В конце концов, дойдя до предпоследней стадии отчаяния, Уэльс взялся за мытье посуды сам.

Правда, исключительно для себя и под свои нужды — смотреть, как Рейнхарт завистливо косится на сверкающее белизной стекло, пока сам раскатывает по гнилой рыбной массе свежее мясо, было по-своему злорадно приятно, хоть и немного муторно. Да и идиота этого было жалко, так что он все старательно гадал, все мучился любопытным нетерпением: попросит дурной тип мыть посуду и для него или так и не попросит?

— Я тут подумал — у меня было много свободного времени, в течении которого я беспролазно тосковал по тебе и думал-думал-думал обо всем, что только приходило в мою несчастную одинокую голову, мой жестокий мальчик… Так вот, быть может, тебе известна юная удивительная особа под именем Пеппи Длинный Чулок? — голос Рейнхарта, продолжающего наполнять чайные чашки то одной подсушенной травинкой, то другой, по-своему светился несбыточной надеждой, предвкушая хоть какую-то тропинку к заросшему бурьяном молоденькому сердцу…

Но Уэльс, так и не сообразив, чего доставучий языкатый лис от него хотел на этот раз и к чему это все говорил, искренне качнул головой — не знал он никакой Пеппи.

Да и имя у нее было крайне дурацкое.

Что еще за нахер такой?

Он бы, например, сдох от стыда, назови его кто-нибудь так.

— Нет, стало быть? — удерживая его в фокусе, кажется, даже замаскированными под кожу затылочными глазами, тут же отозвался чуточку расстроенный Микель. — А жаль. Хотя что уж там… Признаюсь, ничего другого я от тебя, дарлинг, почти и не ожидал: уверен, будь мой мальчик знаком с нашей чудной капитанской дочуркой, он бы давно пересмотрел свое отношение относительно системы образования в целом.

Юа с подозрением прищурился. Набычился. На всякий случай приготовился к очередной склоке и, заточив языком рога-клыки, недовольно — с толикой беспочвенной угрозы — выплюнул:

— Ты опять об этом, твое Тупейшество?

— Да, я опять об этом, твое Глупейшество, — едко парировал мужчина, попутно отправившийся в дебри далекого сахарного квеста: поиски с каждым новым разом затягивались на все большее и большее количество утекающего времени, покуда чай радостно стыл. Лисий сын с какого-то хрена свято считал, что придумал для сахарницы просто-таки сказочно эпатажное местечко, где отыскать ту будет легче легкого, но потом быстро забывал, где затерянная Атлантида привиделась ему в прошлый приход, и с воплями да проклятиями ползал на карачках по углам, перерывая кухню вверх дном. — Та девочка твердо знала правдивейшую на свете истину: школа — это зло. А ей, моя радость, было не больше десяти лет отроду! Сдается мне, что как будто бы даже семь или восемь… Рассказывают, что однажды она решила сходить туда, в это страшное местечко, да так расстроилась, так заскучала, так испугалась потерять свой задор, что махнула рукой и продолжила наслаждаться заслуженной свободой, послав всех и вся искупаться в парниковую баньку… Кстати, не желаешь как-нибудь испробовать, золотце мое?

— Нет. Сам вали в свою баню. Извращенец. И что твоей девке там так не понравилось, в ее гребаной школе? — мрачно проворчал Юа, все еще подозревая лисьего Мауса в чем-то сильно нехорошем, неожиданном, обещающем переврать всю мораль и потрясти до глубины неокрепшей подрастающей души: слушая на ночь чертовы истории, скептично вычитываемые с пыльных страниц пеплистыми губами, он уже привык, что если мужчине не нравился какой-то фрагмент или вся концовка — тот попросту переделывал их под себя, имитируя на ходу бурную хронику умственных усилий.

Поэтому принцы обычно сбегали в темные леса вместе с волками-похитителями, Золушки подавались в любовные интриги с Крестной Феей, а французский Лис Ренар тайком прокрадывался в окрестные деревеньки, чтобы изнасиловать одного или другого крестьянского мальчонку.

— А то, свет моего сердца, что ей даже не разрешили привести в школу ее обожаемую лошадь! В итоге бедному животному пришлось коротать весь день снаружи — а это, знаешь ли, тоска тоскливейшая, уж я-то вкусил ее в полнейшей мере! И потом, представь только, что бы та делала, если бы полил дождь? Или пошел снег? Что за жестокостям обучают в этих ваших монстрополисах? Ей вообще много чего не разрешали и много в чем пытались надуть: одна тетенька с коровьими сиськами уверяла, будто маленькие девочки не могут отправляться в корабельное плаванье, другая — что жизнью правят только числа, числа и еще раз числа, и что, мол, без паршивых циферок она не сможет оседлать свою кобылу, стащить у кого-нибудь лодку да вернуться в толщу благодатного приветливого моря. Так что нет, душа моя, школа — место дерьмовенькое, и ты никогда не убедишь меня в обратном. Куда дерьмовее всеобщей миньонской церкви Темного Оверлорда… И кстати, зря ты так. С баней-то. Там вовсе не так дурно, как может показаться.

— Чего…? — Уэльс как будто снова понадеялся, что свихнулся и ослышался, но… Не ослышался ведь, да…? — Что за… чертова… церковь…?

— Ах, это! — жизнерадостно спохватился заразный на всю голову лис, сияя почище солнечного весеннего оладья. — Я рад, что ты спросил! Пока тебя не было, Медведь и Кролик организовали свое священное братство и теперь, как ты мог заметить, тайно шепчутся о его правилах да порядках в самом темном уголке нашей гостиной: говорят даже, будто у них уже появился самосотворенный Господень Бог, живущий в самой большой подвальной банке, но в подробности я еще не посвящен… Ну что же ты так смотришь, мальчик? Разве тебе не интересно? Разве никто не научил тебя, что детям — а ты, если уж мы будем до конца честны друг с другом, самый что ни на есть деть — положено веселиться, смеяться и попросту наслаждаться жизнью, погружаясь в увлекательные затеи? Что же ты так угрюм да мрачен, мой прекрасный погребальный цветок?

— Заткнись, — раздраженно цыкнул Юа. — Сам ты погребальный. Скотина… Кончай нести эту хероту — я тупею от одного того, что ты раскрываешь свой чертов рот. Меня от твоих долбаных словоизлияний проблеваться тянет, говорил же.

— Знаешь, юноша, твои ответы иногда меня просто потрясают… — хмыкнул — и не то чтобы совсем уж весело — Рейнхарт, опуская на стол перед мальчиком чашку, дымящуюся сладковатым ароматом свежего крепкого чая. Вот в чаях тот был действительно хорош, и Юа быстро подсел на его заварочные изыски, с удовольствием пробуя на вкус каждый второй напиток — отчего-то то, что ему нравилось, извечно чередовалось с тем, что абсолютно и ни в какую не подходило, застревая в зубах то кислой ягодой, то горьким листком. — Мы не виделись с тобой весь гребаный день…

— Половину дня, — тактично поправил Уэльс, нехохленно посматривая то на чай, то на двуногого господина лиса, изволившего проявить очередной припадок недовольства его словами-поведением-взглядами: Рейнхарт вроде бы почти всегда бывал жизнелюбив и почти всегда всем доволен, если только дело не касалось непосредственно цветочных — как он их называл — закидонов.

— Мы не виделись весь гребаный день, — упрямо отпарировал Микель, устраиваясь напротив и касаясь коленями колен тут же запунцовевшего, резко отпрянувшего назад Уэльса. — А ты отмахиваешься от меня всего одним жалким словом, всего одним скудным «обычно», будто так оно и должно быть! Неужели ты совсем по мне не скучал, цветок? — с нотками обиды закончил он, косясь на юношу с легкой, но ощутимой угрозой — то, что тот постоянно уворачивался, уходил от обращений и касаний, начинало откровенно бесить, оборачиваясь навязчивой манией на сереющее лицо.

— Нет, — злобно рыкнул мальчишка, на всякий случай ощупывая ладонями колени и вжимаясь в спинку стула еще теснее, теперь уже уперто не притрагиваясь ни к какому чаю. — С какого хера мне по тебе скучать? Я, наоборот, отдыхаю, когда не вижу твоей докучливой рожи, придурок.

Правды в его словах было не больше, чем в раздражении от только что случившихся прикосновений — сам же сбежал с уроков, сам же не вытерпел, сам же постоянно думал и томился, — но говорить он этого не собирался вплоть до самого чертового посмертия, да и там — хрен его знает: если вдруг Богу-Дьяволу не окажется нужна честность между людьми-человеками, то Юа надеялся приберечь свои секреты и вовсе до того конца, который уже абсолютный, конечный в любой конечности.