Не впился в его губы уничтожающим, выпивающим и доводящим до беспамятства поцелуем, жадно пропихивая в сопротивляющийся рот мокрый язык, вылизывая, подминая, подчиняя и даже в нем — в этом безумном танце переплетшейся андалузийской страсти — указывая зарвавшемуся мальчишке на его личное место возле строгой хозяйской ноги.
Рейнхарт бы не сделал всего этого, и Юа, извечно балансирующий на заточенной ножевой грани, так никогда бы и не понял, никогда бы и не узнал, что сердце его, оказывается, больше не ропотно и не свободно.
Нет.
Отныне и сердце его, и тело, и кости с кровью да кишками принадлежали одному-единственному опасному человеку, чей взгляд вскрывал душу и навек выжигал на той свое жестокое кровавое клеймо.
Теперь он весь, целиком, принадлежал одному лишь…
Ему.
Комментарий к Часть 18. Желтый блошиный блюз
**Джембе** — западноафриканский барабан в форме кубка с открытым узким низом и широким верхом, на который натягивается мембрана из кожи — чаще всего козьей. Играют на нем руками.
**Яков Гершовиц** — американский композитор и пианист еврейского происхождения.
**Скир** — традиционный исландский молочный продукт. Скир напоминает нечто среднее между сметаной и творожной массой, имеет кисловатый вкус и густую консистенцию.
========== Часть 19. Голландская рулетка ==========
Зом-зом, ночь за окном.
Звездная ночь падает с крыш.
Жертвами дня пахнет земля,
А ты смотришь в небо, я знаю, что ты не спишь.
Нет, нет, я не забыл
Сколько с тобой мы, любимая, вместе,
Ведь так, как мы, никто не любил,
Может, лет сто, а может, и двести.
Если уснешь ты, я тоже усну,
Чтоб навсегда быть рядом с тобою.
Если уйдешь ты, я тоже уйду
Вслед за тобой,
Как ночь за звездою.
Ногу Свело — Волки
Спустя ровно семь долгих дней, наполненных половиной бессонных ночей, половиной утренних яростных ссор, половиной приложенных к горлу Уэльса рук и половиной споров по поводу и без, Микель все-таки позволил юнцу ходить в дурную, никому ни разу не нужную школу, совершенно не понимая, зачем она сдалась его юному прелестному трофею: сам он в подобных учреждениях в свои годы не задерживался и прекрасно знал, что иные подростки благословили бы всякого, кто бы избавил их от тошнотворной участи утро за утром тащиться в богомерзкое заведение, дабы пропитываться, напиваться и наливаться перемолотой человеческой грязью.
Мальчик же его, все больше поражая и все больше доводя до исступленного недержания злостных порывов, в школу эту рвался всеми четырьмя конечностями и зубастым прикусом сверху, хоть и ответить, зачем оно ему угорелось, если можно было проводить все существующее время вместе, не мог.
Дом потихоньку пришивался к ним, потихоньку успокаивал неупокоенных духов, потихоньку приоткрывал потаенные дверцы, и иногда Микель с Уэльсом даже чувствовали острый сладковатый запах яблочного железа, источаемого подоконниками в часы быстрых смазанных закатов. Тепло сосредоточилось и разбежалось по треугольным пакетикам чая, в вязкой муторности лисьего кофе, в ставшей уютной кошачьей шерсти дурного жирдяя Карпа и еще — в льдисто-синих глазах, о чем знал, впрочем, один лишь Рейнхарт, долгими вечерами глядящий на своего мальчишку с такой же долгой таинственной улыбкой.
Он мечтал засыпать в обнимку, утыкаясь носом в провалы бездонных ключиц и стискивая руками разгоряченное тощее тело, принадлежащее только и исключительно ему одному. Мечтал греться тем карманным солнцем, что то сияло, то заходилось грозами на темной ветряной макушке. Мечтал закладывать вечерние томики пером с плеча, а после, засыпав пух да остальные перья в тугие бумажные конвертики, убрать те на месяцок-другой подальше с глаз, чтобы позабыть да подарить их мальчику-Юа в первых числах холодного сухого декабря, нашептав, что как вскроешь их да высыплешь в камин — так с неба тут же повалит белой пургой снег.
Микель обозвал непреложное табу, с которым провожал мальчишку утром в его треклятую школу, а после, днем — встречал, отводя под низкими тучами, что покрывались пленкой переломанных цветов, обратно домой, где отогревал чаями да извечными сюрпризами от дыма-тумана, кусающего мальчика за ботинки, и настырных пальцев старика-холода, неистово толкающих юного принца в спину.
Они все еще зверски ссорились, они перекраивали свои тела и обращали печень да легкие в непригодные для жизни рудименты, заменяя те более сильными, более печальными имплантатами, что, качая кровь, вместе с тем и сбрызгивали ее капельками можжевелового яда, сокращая начертанную солнечным властителем жизнь по считанным секундам-минутам-часам.
Они, наверное, учились по-настоящему привыкать, по-настоящему узнавать и по-настоящему любить друг друга, хоть и никогда не говорили подобных слов вслух, а Уэльс — упрямый юный гордец, не понимающий пока и частичной глубины того, что с ним происходило — еще и отрицал. Кричал по несколько раз на дню, что ничего подобного с ним не случится, что ему наплевать и что он тут — просто потому, что тут.
И все же жизнь текла, наполнялась откладывающимися в жилах и душевных туманках осколочными фрагментами, дом скрипел своими досками, а Микель Дождесерд, подобно дзенскому безумцу с острова затерянных игрушек, играл со всей вселенной разом все яростнее, все безнаказаннее и поверхностнее, улыбаясь пьяной улыбкой назло всем остальным взрослым и всем чертовым врачам с красным крестом на спине.
Для него теперь — ликующего, окрыленного и обретшего, наконец, единственный долговечный смысл — существовало лишь три абсолютных слова, принявших пернатый облик гостящих на коньке крыши лесных голубей: жить, танцевать да любить.
⊹⊹⊹
Юа не мог объяснить даже самому себе, откуда и когда он научился этому: ощущать, что Рейнхарт затеял очередное…
Что-то.
Это было равносильно тому чувству, как, если бы заблудившись в лесу, нарваться на солнечный заход и тихие сумерки, когда меж ветвей блещет то ли выход, а то ли все лес да лес, то ли белая ведьма танцует в прорезях, а то ли просто гуляет пустая темь. Выискивая источник этого чувства, нужно было брести по строгим волчьим следам, прекращая верить в человеческие карты и города, нужно было рвать ягоды цвета greenade, размазывая те соком по ладоням да по стволам проплывающих мимо меченых осин. Нужно было пылко любить и отказываться взрослеть наперекор всему, пришивая к подошвам музыку, как чью-то тень, а встретив Зверя из глубин лесных — молчать да смотреть в его глаза, и коли видеть в них алый закат — убегать, убегать поскорей назад!
Юа ходил и шагами волчьими, и дикими, китовыми, утыкаясь макушкой в небесное что-нибудь. Заблуждался, забывал дороги, путал глобусы и миры, но все же, покидая пределы скрывающегося за спиной урбана, подчиняясь застрявшей в сердце песне, убредал все дальше и дальше, пока не выходил, наконец, на широкую мертвую дорогу, что распевала голосами гор да елей, смолящих табаком вездесущего лиса, извечную одну и ту же фразу, гнездящуюся в волосах мальчишки душистыми хвойными иголками:
«Here’s looking at you, kiddo. Here’s looking at you».
Иногда они шептались о чертовых Carpe viam, о Memento mori, dejate llever, ahora ven и forever young, и иногда Юа, подозревая, что тоже спятил, подхватив плодящуюся в воздухе заразу, мрачно бурчал на них в ответ, веля каждой второй встречной елке — а тех встречалось по одной на километр шагов — заткнуться и не лезть, потому что он и так знал.
Знал, что Рейнхарт опять что-то сотворил, и, осторожно выбредая на приводящую к дому тропку — заросшую и едва ли заметную в буреломе поломанной штормами еловой хвои, древесных веток да палой листвы, — вовсе не был так уж удивлен, завидев скучающего чудака не где-то там, где подобает быть обычным человекам, а на верхотуре шаткого вида стремянки, приставленной к фасаду мрачного, омытого и проеденного дождями дома.
За последнюю неделю дождей выпало столько, что доски даже почернели, немного подгнили, пропахли мхом да сыростью, а по стене — вплоть до самого чердачного окна — пополз оживший дикий виноградный побег, красящийся с каждым новым осенним днем в невыносимо яркий маргаритовый цвет. По стенам, впрочем, ползало и что-то еще — длинные коренья-лианы, бурые сухие ветки, цепляющиеся узлами за флюгер, прежде — до пятого или шестого дождедня — не замечаемый. Где-то прорастали завядшие мелкие цветки, где-то просочился северный папоротник, сворачивающий пугливой улиткой рыхлые желтые вайи.
