То ли он где-то в чем-то, хоть и вяще старался подобного не допустить, перестарался, то ли мальчик свое блудно-загульное терпение, знакомо непостоянное и до ошеломляющего изумления неверное, как чья-нибудь арабская женушка при поднявшемся до натертой глотки опостылевшем перерезанном гареме, выронил, растоптал, потерял.
Воинственно тряхнул головой, овеянной ворохом хлынувших во все стороны собачьих брызг, протер подушечками пальцев беленькие височки, зализанные змейками вьющихся от попутанного с прибоем воздуха молоденьких волосков. Запахнулся на всякий случай в никого и ни от чего не спасающий свитер поглубже, чтобы спрятаться посиневшими губами в свалявшемся хлюпающем вороте, и, погрызшись с самим собой, рыкнул — на исландском, только и исключительно на исландском, разумеется, — наконец, повелительно-враждебное, сплошь непримиримо-агрессивное:
— Да замолчи ты! Не могу больше слушать твоей идиотской пустой болтовни, трепло ты чертово. Захлопни рот, хоть нитками его заштопай, мне наплевать, и вали донимать тех, кто захочет с тобой говорить — если такие еще найдутся, в чем лично я сомневаюсь. Я, если до тебя, тупицы кудлатого, не доходит, не хочу! Ни говорить с тобой, ни выслушивать, ни видеть твоей поганой лисьей морды! Поэтому вали!
Микель, опешив, сморгнул, никак не в силах сходу решить: обидеться ему или все-таки не обидеться, а если обидеться — то чего бы такого провернуть, чтобы несносный мальчишка, оказавшийся хрупким и славным цветком сугубо снаружи, хорошенько запомнил в назидательный прок, что оскорбления в его адрес чреваты, катастрофически не поощряются, и забывать об этом в дальнейшем не стоит.
— С чего же она, просвети-ка меня, идиотская да пустая, моя так называемая болтовня? — с налетом покалывающего, но пока удерживаемого в крепкой узде негодования пробормотал он, задумчиво покусывая уголок нижней губы. — Я, между прочим, не бездельем здесь маюсь, как ты ошибочно порешил, а занимаюсь очень и очень важным делом: познакомиться с тобой стараюсь, глупый наивный детеныш, потому как если не познакомлюсь и уйду, опустив руки — так и буду до самого скончания времени жалеть. Не знаю уж, дошел ли ты до того возраста, в котором начинаешь понимать принцип действия подобных механизмов, но в любом случае просто поверь, что оно работает именно так… Вот, например, не подскажешь мне, как тебя зовут, прелестный маленький шиповник?
К вящему разочарованию Рейнхарта и лишь сильнее заскребшемуся страху упустить запавшего в сердце невыносимого строптивца — такого же непредсказуемого и вольного, как гарцующий по девственным шотландским пустошам гривастый конек, злобно лязгающий безобидными собольими клычками, — то огрызающийся, то злонамеренно немотствующий юнец вместо раскрытия сокровенной тайны лишь с чувством ударил пяткой по облившей его же ноги луже, подтянул повыше неустанно сползающий на заднюю точку рюкзак да, без всякого предупреждения сорвавшись с места, ускорил шаг, штормующим ураганным взлётом вырываясь из-под спасительного пятачка мышасто-сырного зонтика.
— Эй-эй-эй, постой! Остановись немедленно! Что ты такое затеял?! Да погоди же ты, кому я говорю! Не надо так делать! Не смей! Не веди себя, как дрянной мальчишка, если не хочешь получить подобающего обращения! Не вынуждай меня, пожалуйста, переходить на грубости — я ведь сам этого не люблю, а вы все как будто только того и ждете… Я понимаю — они, но тебе-то на кой оно нужно, когда я готов абсолютно добровольно упасть перед тобой на колени и ночь напролет целовать тебе пальцы? Слишком много тоски, скуки, ничем не залатанных дыр, жаждется перченого, запретного, захватывающих дух приключений, пущенного долой из вен адреналина? Все это я с огромным удовольствием предоставлю, но разве дело вот так торопиться, когда мы еще даже толком не знакомы? — Во взгляде обернувшегося Юа — а звали взлохмаченного и мертвенно-бледного подростка, все острее предчувствующего закрадывающееся в душу неладное, именно так, — с легкой руки нагнанного и вновь укрытого заботливым улыбчивым зонтом, промелькнуло опасливое подозрение, что немилосердный Господь немилосердной кафедры просто взял и разом расплатился с ним за склочно-неистовый норов таким вот наводящим жуть способом, безжалостно сгрудив в загребущие лапы заведшегося в тихой округе одержимого психопата. — Я всего-навсего пытаюсь узнать твое имя, да пойми же ты наконец! Ни больше ни меньше, и не надо, прошу тебя, ничего сверхъестественного воображать. Просто открой мне свое имя и, клянусь, я прекращу запугивать тебя столь малопривлекательным… обращением.
По-хорошему, прислушаться да удовлетворить навязчивое требование прицепившегося придурка стоило хотя бы потому, что интуиция, взвинченно давящая на виски, не говорила даже, а кричала, вопила предрекающей красной сиреной: опасен-опасен-опасен, черт. Этот кучерявый желтоглазый проходимец опасен настолько, что побыть бы с ним смирным, пустить в морду пыль, сделать то, что он захочет, заплутать и обмануть, а при первом удобном случае дать немедленного деру, запираясь на все доступные двери-засовы-замки…
Только вот ни смирным, ни притворяющимся, ни попросту осторожным Юа быть не умел.
Не умел настолько, что, так и оставшись выказывать себя распоследним кретинистым самоубийцей, рыкнул невразумительное матерщинное послание с плавучим завуалированным смыслом и отвел, помешкав, взгляд. Снова, кое-как затоптав подошвами задымившийся порох, норовящий протиснуться изо всех пор и показаться на вырастающую пожаром встречу, вздернул подбородок, прошел так несколько десятков покашливающих метров, но, в конце концов поняв, что тип этот так и не отвяжется, в сердцах простонав да пристыженно, не успев вовремя остановиться, чихнув, прохрипел односложное, зато незапятнанно упрямое:
— Да пошел бы ты…
Зонтичный тип, от которого на данный момент ожидалось уже все что угодно — от удара этим самым зонтиком по голове до вцепившихся в глотку душащих рук, свернутой шеи и закинутого куда-нибудь в проулочный мусорный бак изнасилованного во все возможные дыры трупа, — к пугливому мальчишескому изумлению, отчего-то — хренов же непредсказуемый сумасшедший!.. — не распустил эти свои жаждущие кровавой расправы когти, а тупо и заливисто…
Рассмеялся.
— Стало быть, ты предпочитаешь, чтобы тебя добивались всеми правдами и неправдами, моя капризная принцесса из неприступной драконьей башни? — черт поймешь чему так обрадовавшись, промурлыкал он, внезапно прекращая тащиться позади и тоже вклиниваясь под поднятый повыше зонт, прижимаясь мокрым боком к боку такого же мокрого, мгновенно остановившегося разорвавшимся сердцем Юа. — Признаюсь, так даже интереснее. Погони, уловки, попытки сломить и приучить к своему запаху и своим рукам — ты и не представляешь, милый мальчик, насколько сильно я все это люблю… Только постарайся, свет мой, запомнить, что я очень и очень серьезен на твой очаровательный счет. Очень. Гораздо более «очень», чем ты наверняка считаешь.
Этот паршивый, проклятый, рехнувшийся на всю башку маньяк был однозначно, о господи, больным.
Не окажись Юа тем, кем ему случилось стать, а будь той или иной девчонкой с нежной надломанной психикой и фатально параноидальным, но, чего греха таить, правдивым мироощущением блядского окружающего пространства — он бы отсюда сбежал, попутно отбив ублюдку каблуками всё, что отбить бы получилось, шибанув по макушке чем-нибудь увесистым, припасенным в безобидной с виду сумке, да запутав следы в найденной тут или там праздной толчее, в сопровождении которой не поленился бы добраться и до бездельничающего полицейского притона. Но никакой девчонкой он не уродился, позволить себе подобной слабости не мог, так что, кое-как смирившись, остался — с дикой кислотной злостью и дышащим в затылок срывом — идти с никуда не убирающейся скотиной рядом. Запинаться ставшими ватными, подгибающимися, ломкими, шаткими и бесчувственными ногами. Сосредоточенно считать растормошенные брызги-лужи и осоловело скалиться на бестолкового внутреннего спрута, что, незамеченно забравшись под костную грудину, яростливо сжимал холодными скользкими щупальцами разбитую скорлупу покалеченного чужим горчащим дыханием сердца.
