— Извиняйте, если не хватило! Додам в следующий раз! А если вдруг не додам и забуду незабвенное лицо — советую мне без зазрения совести от всей просторной души врезать и напомнить, добрый торговец подаренными свыше зонтами! Клянусь, в такие моменты я все же начинаю верить, что кто-нибудь божественный над нашим чертовым шариком и впрямь до сих пор сидит, а не лежит, доведенный до чудного пришибившего инсульта, в таком же занебесном гробу…

…фигурка его — маленькая и ничтожно ломкая на фоне вечного, как сама Земля, водяного потока, изумительным прорешным образом перемешавшегося с россыпью тут и там высвечивающих северных звезд и лилейной полумесячной поволокой — скрылась в стене задвинувшего шторы шелестящего ливня слишком быстро, чтобы растерявшийся торговец успел открыть рот да попытаться объяснить, что он вовсе никакой не торговец, а простой прогуливающийся enginn, решивший в мокрый, но согревающий дух час присесть повязать возле выброшенных кем-то когдато зонтиков да такого же выброшенного тростникового кресла.

⊹⊹⊹

Попавшийся зонт оказался не слишком большим, не слишком круглым, с двумя заедающими спицами посередине, подолгу не дающими распрямиться спицам другим, и безвкусным переводным рисунком паясничающего мыша Мауса, распахнувшего в зубастой улыбке попахивающий сыр заводных объятий; Микель, время от времени мрачно поглядывающий наверх, где звенели да грузно отскакивали от непрочной натянутой клеенки полноводные озверелые капли, бледнел и серел лицом, проклинающе скрипел зубами, с молчаливой тенью костеря ни в чем, если подумать, особенно не виноватого торгаша, но зонт все равно держал исправно, только вот не над своей головой, а над головой растрепанного озлобленного мальчишки, которого за всеми своими перебегающими приисками лишь чудом, наверное, не потерял.

Мальчик на смущающего большеухого Микки внимания не обращал абсолютно и, кажется, против — чтобы именно него, крысобратского да пуговичного, а не «Микки» другого, не такого ушастого, монохромного и без полудурских красных трусов — не был, проявляя несвойственную подросткам его возраста неизбалованную покладистость и завидное безразличие к тому, что подумают, не иначе как обзавидовавшись, о нем подростки остальные, тыкающие пальцем да не дающие нормально жить за простой собачий хуй, чтобы кому-нибудь, зашуганному и обиженному, стало бы житься так же паршиво, как и поблядушничающим им.

Собственно, и против самого предъявленного зонта дивный шиповничий мальчик как будто бы не выступал тоже: быстро и по-солдатски перебирая ногами, шел, замкнуто горбился, ругался и злободневно куксился очаровательной кислой мордашкой, всеми шаткими силенками игнорируя шествующего по пятам прицепившегося мужчину, но кричать, угрожать, набрасываться или открыто убегать — этого не делал, не то обдумывая да обглаживая в умненькой горделивой головке каверзный план потенциального избавления, не то попросту оставаясь до безобразия безоружным, предсказуемым и не особенно способным самому себе помочь, как вот срезанное умирающее деревце, грустно истекающее смолистой водой.

Мальчик молчал с прилежностью юного послушника апельсинового Будды, чеканил, тревожа выливающиеся из условных бережков вездесущие лужи, нервный и чопорный шаг, шумно и угрюмо вдыхал застревающий в носоглотке стопроцентно сырой воздух, выталкивая тот обратно из замученных легких с глубокими гортанными всхрипами и короткими вспышками сухого кашля, а шлепающего в неосторожной близости Рейнхарта, по природе своей склонного к долгим заполуночным разговорам, отчасти завернутым в прикрывающие цветастые упаковки, а отчасти до водевильного неприличия обнаженным, мастерски пытая режущей по воспаленным гландам тишиной, намеренно и сволочисто, тонко угадывая, чего от него осмелились ждать и на что понадеяться, не замечал.

С каждой новой утекающей секундой раздражающей неопределенности и давящего понимания, что мальчишка плелся не куда-нибудь на увеселительный подфонарный променад, вознамерившись пройти вдоль и поперек все заблудившиеся, теряющие названия улочки продрогшего Рейкьявика, а точнехонько к себе домой, и что самая-северная-столица-мира вовсе не настолько велика, чтобы брести в одном направлении дольше битого получаса — если, конечно, ветер не решал поменять направление и задуть в лицо, усложняя правила игры и выстраивая возлюбленную полосу с отменными препятствиями, — Микелю становилось все паршивее и беспокойнее, поэтому за следующим углом, приблизившим момент неминуемой разлуки еще на добрый десяток похрустывающих градусов, остаточное терпение, уместившееся на кончиках пахнущих смолистым табаком ногтей, вспыхнуло, прокатилось по телу позабытой подростковой неуверенностью да тут же безвозвратно догорело в жилках прекращающих ощущаться закостеневших пальцев.

Подолгу подбирать словечки, должные складываться в золоченые ключики для каждого отдельного сердца, было категорически не в привычках Дождесерда, так что, натянув на губы осторожную, не должную спугнуть улыбку, мужчина, как только мог дружелюбно, подобрался на четыре разделяющих их крохотных шажочка да, поправив все тот же пресловутый воротник, прошептал-позвал-одернул, стараясь быть таким же ласковым, как и с найденным посреди трущоб оголодалым оскаленным щенком:

— Так ты, получается, новенький у нас здесь, на неприступных да суровых исландских берегах?

Мальчишка в ответ чуть заметно повел плечом, точно пытаясь спугнуть с того настойчивый тинистый лист, насевший на шкурку вместе с дождем да пожирающей со спины прицепившейся тенью. После, с затеянным не справившись, ненароком разрешив чужому присутствию скользнуть себе за шиворот да пройтись, налипая холодным, склепным и нежильно-мокрым, по прогнувшейся от ужаса спине, передернулся уже весь разом и вконец ссутулился, оборачиваясь хорошо знакомым Микелю сказочным горбунком, живущим в пыльных пучинах соборной колокольной башни знаменитого La Paris. Еще чуть погодя, когда мужчина уже взаправду собрался прочитать напутствующую полезную лекцию о кощунственном вреде такого вот непрактичного и расточительного обращения с подаренной Всевышним уникальной красотой, кое-как выпрямился обратно и, неприветливо да искоса зыркнув, даже не подумав обернуться ни половинкой, ни четвертинкой безнадежно одеревеневшего корпуса, буркнул не то с угрозой, не то и вовсе со скоропостижно подступающей повторной истерией:

— С чего ты взял… извращенец хренов?

— «Извращенец»…? — Рейнхарт от удивления — чуточку наигранного, но мальчику знать о том было необязательно — приподнял ухоженные темные брови и даже — пусть и тоже фальшиво — выронил изо рта оставшуюся тонуть в наколотой на дождливые иглы луже только-только раскуренную сигарету. — Вот уж не ожидал, что наше долгожданное судьбоносное знакомство начнется с твоей попытки меня обозвать, маленький злющий прелестник… Но не в моем праве отрицать, что основания у тебя, конечно же, имеются, и с твоим уличающим замечанием мне придется согласиться. Впрочем, я все равно осмелюсь сказать, что вовсе никакой не извращенец, а всего лишь всецело покорившийся влюбленный человек, которому ничего бы так не хотелось, как узнать тебя самую малость — настолько, насколько позволишь ты сам — поближе.

Мальчик, выслушав его с надетой на шейку хомутной брыкучестью, тут же продемонстрированной да брошенной — а вовсе не бросившейся — в глаза, поморщился, точно пытаясь выразить несусветное недовольство еще и по тому злополучному поводу, что этот вот нависший над душой рехнувшийся тип столь невыносимо много трепался, когда сам он всегда бывал тихим, запертым в недрах обвязавшего по рукам и ногам внутреннего мирка, не испытывающим ни способности, ни влечения к длительным задушевным беседам и всячески старающимся держаться от тех в обезопашивающей отрезанной стороне.

— У тебя акцент, — быстро сообразив, что иначе не добьется в совершенстве ничего, примирительно, махнув рукой на все колкости, ворчания и показушно заточенные зубки, улыбнулся Микель. Улыбнулся по-особенному, с прижмуренными до морщинисто-лучистых щелочек пытливыми глазами и коробящей торопливо отвернувшегося мальчишку безмятежностью молодого, как ни крути, лица. — И потом, я ведь лучше лучшего расслышал, как ты упоительно бранился на английском. Дураку понятно, что всякий нормальный человек, попав в непривычную — или неприятную, тоже бывает дело — для себя ситуацию, браниться станет на более-менее родном языке. Поэтому тебе вовсе нет нужды вымучивать из себя потомственную речь славных викингов, дивный мой цветок — сам я тоже родом совсем не из этих мест, так что прекрасно тебя пойму. И, надо сказать…