Если, конечно, по вине погоды или чего-нибудь еще они не вернутся отсюда прямым рейсом домой, куда возвращаться не хотелось теперь не только из-за страха перед самим этим домом, но и по другим — ничуть не менее настораживающим, волнующим и бросающим в знобящий жар — причинам тоже.

— Пришлось ли что-нибудь по вкусу твоей строптивой душе, радость моей порочной души? — как будто нарочно издевающийся лис умел порой ходить, дышать и просто быть настолько одуряюще тихо, что Юа от его голоса или внезапного появления подскакивал, пытался вырваться наружу да через рот сердцем и подсердечником, запинался в сжимающихся губками лёгких и глупым лесным зайцем робел.

Обернулся, из рук вон плохо с собой справляясь, на скрипящих по полу пятках и, бесплодно пытаясь затолкать куда подальше сковывающее тремором нервозное напряжение, ворчливо особачился, клацая потешными молочными зубенками:

— Ты! Прекрати таскаться за мной, будто паршивая вороватая лисица! Я при всем желании никогда бы не смог ничего выбрать с таким конвоем!

Микель, нисколько не гнушаясь, всем видом показывая, что иной реакции от шебутного мальчишки и не ждал, вполголоса рассмеялся, попутно выныривая из-за свитерных дебрей уже целиком и хотя бы на время спуская сдающуюся жертву с болезненно покалывающего крючка, за гарпуном которого Юа начинал ощущать сокрушительную рваную беспомощность, пронзившую стремительно оседающие подгрудные внутренности, где запуталась непутевая бродяжка-душа.

— Ты не прав. Я вовсе не «таскаюсь» за тобой, краса моя. И «конвоя» не устраиваю тоже, — промурлыкал, задумчиво перекатывая во рту оцелованную мертвую сигарету, он. — Не стоит применять ко мне эти непривлекательные плебейские словечки.

— Ах извините, ваше гребаное голубое Величество… И что же вы тогда делаете, если не таскаетесь, не конвоируете и вообще не пасете меня настырным чумным доберманом?

— Всего лишь держусь на маленьком безобидном расстоянии, чтобы не смущать тебя и не мешать определиться: мне бы не хотелось стать причиной тому, что ты решишь убежать отсюда прежде, чем отыщешь что-либо себе по вкусу, мальчик. И как, собственно? Успело ли хоть что-нибудь тебе приглянуться?

Юа слишком не хотел возвращаться в паршивый секционный дом к такому же паршивому секционному Билли, выбитым стеклам, гаснущим без всякой причины свечам и истерзанным подушкам, впитавшим запахи бесконечных ночных бед, но и находиться здесь, в этом магазине, отчего-то не хотел тоже. Хотел он, наверное, просто обратно на улицу, обратно на какую-никакую свободу да под стяг серого октябрьского неба, а еще…

Кажется, что случилось с ним впервые за начавшуюся и минувшую жизнь, к морю: чтобы задул покрепче ударивший с гор ветер, чтобы разметало ресницы и волосы, чтобы омыло да отрезвило снежной водой сердце. Чтобы брызги-волны в жадно подставленное лицо, чтобы ноющего занозой человека вон из головы, чтобы вдохнуть полной грудью и в полную грудь же заорать — пусть и молчаливо, пусть только и каждой вскрывшейся порой да застывшим кровавым рубцом.

Хотелось прочь да на волю, и затхлая шерстисто-древесная клетка начинала все непримиримее, все оглушеннее давить грузом склонившегося под солнцем горбатого атланта, осыпающегося по заскорузлым ветхим камням.

— Нет, — хмуро и блекло пробормотал Уэльс, понимая, что в игры играет плохие, но сделать с собой ничего у него не получилось. — Ни черта не приглянулось. Я же сказал, что не нужна мне никакая дурацкая лопа… лапа эта или как ее там.

— Лопапейса, радость моей судьбы.

— Да какая разница! Я почти так и сказал, если что. Не нужна она мне. И точка. Лучше заканчивай с этим и пошли отсюда куда-нибудь в другое место…

Спорить с ним было так же страшно, как и раньше — теперь, правда, даже еще страшнее, — и Юа, взвинченно кусающий себе язык, боялся, что вот сейчас этот человек опять слетит с катушек и от вящего неудовольства нечто паршивое с ним сотворит, но тот лишь, кое-как задавив промелькнувшие в выражении огнестрельные эмоции и оставив свои руки при себе, окатил мальчишку предупреждающим взглядом и, скорчив заскучавшее лицо, самостоятельно потянулся к полкам, довольно брезгливо подхватывая двумя пальцами рукав первого попавшегося пуловера. Потеребил из стороны в сторону, с сомнением и неприязнью поглядел на узор из зеленых скачущих оленей и, не говоря ни слова, отбросил туда же, где тот и лежал.

Все так же ничего в своих поступках не объясняя, вынуждая тем самым следовать за собой неприюченно мнущегося и мямлящего Уэльса, быстрым широким шагом прошелся мимо двух близлежащих стеллажей, рассматривая разложенный на тех ассортимент с выражением такого превосходящего отвращения, будто глядел не на то, над чем люди корпели долгие месяцы своей жизни, а на то, чем те испражнялись, бесстыдно тужась, в вырытый под окном туалет.

Он трогал то воротники, то рукава, то вытягивал разболтавшиеся ниточки-шерстинки, с презрением перекатывая те на подушках оттянутых пальцев. Недовольно отплевывался от цвета, окидывал оценивающим взглядом возмущенного до вздыбленной челки мальчишку и опять принимался за гребаный царский осмотр, пока остатки выдержки Юа не подошли к лопнувшему финалу и не вылились в срывающееся, осипшее, совсем не одобряющее и не терпеливое:

— Эй, король без короны! Кончай уже корчить такую мину, будто здесь отовсюду разит дерьмом! Не такие эти вещи плохие, чтобы… Что, черт возьми, ты вообще пытаешься делать?

— Смотреть. Подбирать, — услужливо отозвался мужчина, даже не подумав при этом остановиться.

— На что смотреть и что подбирать? Я же сказал, что мне ничего из этого не нужно!

На этих его словах Рейнхарт все-таки сбавил ход. Повернулся к резво отпрянувшему юнцу анфасом и, склонившись над тем, с разделениями и четко выставленными ударениями объявил, помахивая зажатым в пальцах рукавом очередной не прошедшей фейс и соул-контроля лопапейсы.

— «Не нужно» и «не нравится» — два сильно разнящихся понятия, радость моя. Тебе, как я вижу, позарез надобно проявить передо мной свой характер всякий раз, как мы куда-нибудь с тобой отправляемся, а мне же надобно, чтобы ты был одет, отогрет и сыт. Как ты мог бы догадаться и сам, твои препоны несколько мешают исполнению моих пожеланий, поэтому, что само по себе весьма печалит, мне придется идти тебе наперекор и перепроверять каждый пройденный шаг своего жульничающего и бесчестно хитрящего цветка: будет обидно узнать, что, скажем, в этом местечке таилось что-то, способное не умалить твоей красоты, а мы прошли мимо лишь потому, что тебе хотелось в этот момент со мной… подискутировать. Но, как я успел убедиться, на сей раз мы и впрямь ничего не упустим, если незамедлительно покинем это заведение: ни одна из этих вещей попросту не достойна того, чтобы ты делил с ней свое тело. Одно лишь мракобесие да неумелый джаз, прелестная моя душа.

Этот чертов человек озвучивал какие-то такие дикие извращения, при этом сохраняя вроде бы невозмутимую серьезность все такого же лощеного да мощеного лица, что Юа, приоткрывая и закрывая обратно рот, глупо и поверженно терял последние оставшиеся слова, с немотной старательностью кипятясь до кончиков горящих ушей.

Сам ведь еще только что хотел убраться отсюда, сам отказывался искать, соглашаться и смотреть, а теперь, потаращившись с минуту на Рейнхарта, переклинился, среагировал, как конченый идиот, с нарастающей паникой нырнул рукой в скопище шерстяного и ниточного, полазил там и, даже не переводя взгляда и не смотря, что именно достал, выудил на свет первую попавшуюся лопапейсу — если ему так хочется, этому придурку, то он возьмет его, заберет любой нужный свитер, только бы прекратить с ним грызться и мучиться на фоне этих диких тряпочных пыток! Демонстративно и обреченно потряс добытой случаем находкой перед лисьим носом с несколько долгих красочных раз, лишь после этого удосужившись взглянуть, что там такое вообще вытащил…

Чтобы, краснея до самых волос и распахнувшихся в ужасе глаз, со стыдом и зачинающейся истерией отшвырнуть дурную тряпку на пол, будто та была никакой не тряпкой, а самой что ни на есть ядовитой гадюкой: просто-таки невозмутимо, просто-таки невозможно, просто-таки ослепительно ярко-розовой и одновременно конфетно да пудельно-пунцовой гадюкой, непередаваемым аморальным образом смахивающей на новогоднюю елочную колючку да улыбающейся раскосыми белыми глазами гарцующих на задних копытах оленьих лосей.