Этот новый Рейнхарт воспринимался в некотором роде потерянным в круговороте реальной жизни, представлялся и ощущался отчасти несчастным, и Юа все больше и больше терялся, все больше и больше недоумевал, как нужно с тем обращаться, чтобы ничего не задеть, не разбить, не испортить и не сломать. Как можно с тем обращаться, чтобы вернуть — пусть хоть поверхностно, приблизительно, на тройную троицу сомкнувшейся горсти — того человека, которого он изначально знал?
— Юа? Мальчик? Ты, надеюсь, собираешься ответить на мой вопрос?
Чужое нетерпение било по лицу ладонями мокрого хлесткого ветра и хваталось за шею грубой сминающей хваткой, снова и снова заставляя хоронить себя за красно-белой могильной пеленой, и Юа, не зная, что еще может сделать, не понимая даже, на что решился сейчас, прокусил губы и вкопанно остановился, не торопясь поднимать на чертового мужчину, готового вот-вот сорваться в ритме излюбленного костоломного танго, глаз.
Ухватил, еле-еле отбивая сердцем гаснущий птичий пульс, того за пальто.
Дернул тряпку на себя, мазнул ладонью по той шероховатой ткани, которая прикрывала тугим шатром живот, поспешно спускаясь дальше и ниже, нашаривая левый карман и так же поспешно погружаясь в тот подрагивающими от волнения пальцами.
…Рейнхарт над ним застыл.
Рейнхарт, кажется, почти прекратил дышать, неожиданно позволив делать с собой все, что только юному недотроге придет в голову, и тот, благодаря Небеса за эту маленькую секунду промедления, так ничего путного и не отыскав в кармане левом, кроме носового платка, снятых перчаток да ключей от дома, переместился в карман правый, где, наравне с разменной мелочью и каким-то клочком бумаги, обнаружилась смятая пачка сигарет и обжегшая изморозью стальная зажигалка.
Юа никогда ничего подобного прежде не вытворял: не трогал сраных сигарет, не лазил по чужим карманам и вообще не обращался так вольно ни с одной живущей физиономией, предпочитая держаться от всякой твари подальше и искренне принимая за абсолютного недруга всё, что имело тенденцию двигаться; то, что не двигалось по природе, в понимании Уэльса можно было подтолкнуть, подвигать, и снова начинать шарахаться, кукситься да за нечто сильно и сильно нехорошее воспринимать.
— Мальчик…? Что ты, объясни мне хотя бы, пытаешься сделать, мой цветок…?
— Заткнись, — тихим сломанным голосом, полыхающим от ужаса, тряски и стыда, просипел готовый почти-почти умолять Юа. — Заткнись и молча жди, пока я с тобой не закончу…
К новому его удивлению, Микель вновь подчинился и вновь остался не дышать, пока он сам, выуживая непослушными замерзшими руками из пачки сигарету, так настороженно, будто имел дело с тикающей бомбой, зажимал ту в зубах, чиркал колесиком зажигалки — раз, другой, третий…
Высекши, наконец, слабый трепещущий огонек, разлетающийся ветреными искрами во все стороны, осторожно и не слишком веруя, что это нужно делать именно так, а не иначе, поджег дымную отраву, тут же ударившую мерзостным табачным запашком, и, запихнув пачку с зажигалкой обратно мужчине в карман, схватился за сигарету пальцами, чтобы, вскинув глаза, резко и грубо засунуть ту опешившему лису прямиком в приоткрытый рот, выплевывая предупреждающим рыком все такое же помятое, перекошенное, от собственной смелости едва ли трепыхающееся:
— А теперь замолкни и просто кури, скотина. Не денусь я никуда из-за этих паршивых сигарет… Не денусь я никуда вообще, иначе бы изначально к тебе тогда не поперся, а сбежал бы как-нибудь и уехал… отсюда… а я же… не уехал я, блядь… вот же… болвана ты кусок…
Микель Рейнхарт смотрел на него так…
Так…
…что Юа, возгоревшись отмерзшим лицом и стараясь не задумываться о том, что только что натворил и как далеко решился по собственной прихоти зайти, спешно отвернулся, отпрянул от чужого тела и, завесившись терзаемой осенним дыханием гривой, распущенной и лишенной последнего потерявшегося шнурка, поспешил вверх по стонущей сквозняками улице: теперь — в этом Микель был прав — он уже и в самом деле не терялся в четырех улицах и даже знал, куда нужно тащиться, чтобы добраться до дурной, ни разу как будто ему не нужной — но… — невыговариваемой зеленобазиличной… лопафейсы.
Комментарий к Часть 16. Бог и тетушка Полли слушают тебя
**Борода Абдель-Кадера** — белый цвет с черным оттенком и серым отливом.
**Магово-гуляфный** — нечто среднее между красным и розовым цветом.
**Бардадым** — пиковый король.
**Котта** — европейская средневековая туникообразная верхняя одежда с длинными узкими рукавами.
**Плерезы** — траурные нашивки на платье.
Относительно Дюны и Герберта — имеется в виду первый роман Фрэнка Герберта из саги «Хроники Дюны» о песчаной планете Арракис. Именно эта книга сделала своего автора известным и была удостоена премий Хьюго и Небьюла. «Дюна» — один из самых известных научно-фантастических романов XX века.
========== Часть 17. La rosa lily ==========
Было так холодно, но стало тепло.
Было так больно, но это мне помогло.
Мне кажется, я стала лучше и легче,
и выдержат небо легко мои плечи.
Пойдем в эту теплую осень, в туман,
в город, усыпанный листьями в море огней.
Показывал зарево в звездах небесный экран.
Пока жизнь приятна, давай насладимся ей!
Флёр — Теплая осень
Они бродили вдоль полок, вдыхали затертые запахи дерева, масла и пряжи, запахи животной шерсти и новых, не ношеных еще никем вещей, пропитанных желтым электрическим светом и изредка пробирающимся через открытую дверь холодком, но не видели и не чувствовали больше ничего, кроме друг друга.
После того, что сделал Юа, интимно протискивая ему в рот сигарету и пересекаясь на долю минуты глазами, Рейнхарт как будто окончательно потерял голову, и теперь, боясь сорваться, напрягая все мышцы, вдыхая через два выдоха и физически обдавая невыносимым настойчивым жаром, едва только стоило приблизиться к нему меньше, чем на два шага, доводил Уэльса, прежде подобной эйфории не знавшего, тоже до своеобразного помешательства: сердце юноши заходилось, во рту раз за разом сохло и из трясущихся пальцев выпадало практически все, до чего те пытались дотронуться.
Рейнхарт подкрадывался сзади, наклонялся, шептал тишиной ему в опаленный затылок. Обласкивал дыханием бегущую мурашками птичью шею. Прижимался настолько неправильно близко, что Юа прожигал сам на себе одежду и невольно замирал, чувствуя, как лицо покрывается пеплом красноты, а глаза заволакивает то безымянное и прозрачное, за чем зрение прекращает ловить фокус и расплывается на запад да восток, отказываясь видеть в равной степени всё.
Юа отдергивался, Юа бунтовался и вырывался, хотя делать это становилось труднее и труднее, потому что тело сдавало и слушаться не хотело. Юа отшатывался как можно дальше, мучаясь над чертовыми однообразными свитерами и стараясь привести себя хоть в какое-нибудь сознание. Почти одерживал над низменным и животным — как сам считал — победу, почти справлялся, а потом готов был заново умирать, истлевать огнем и орать, когда лисий Микель снова зажимал, снова подстерегал за полочным углом, снова пересекался взглядом и снова, отбирая оставшийся скудный мир, заполнял тот вездесущим собой, раскрашивая белый — в желтое, а медовый — в черно-багряную подземную позолоту.
В Handknitting Association of Iceland, где балом правила шерсть, шерсть и еще раз шерсть всевозможных сортов и овец, отыскался тихий второй этаж, где в полный человеческий рост толпились бесконечные шкафы, похожие на шкафы книжно-библиотечные, и полки их заполняли смирные детища спиц да остриженных ангорских баранов, сложенные хаотичными стопками на манер исконно европейского секонд-хенда, что, перекочевав с индийской сигарой в зубах в помпезный ретро стайл, блистал разумной да оголенной скандинавской скромностью, укрывая каждого посетителя нескончаемыми навесами уютного пестрого барахла.
Иногда Уэльс физически терялся, попадал в злободневный плен четырех вытянутых стен, и тогда, хмуро глядя на флотилии и батальоны свитеров, невольно выискивая успокоение в касаниях к пушистым стежкам или обтекаемым гладким пуговицам, переводя дыхание и чуть отрезвляя голову, начинал блуждать уже другой частью себя, твердя и твердя тихим мысленным шепотом по одному и тому же кругу, что чем быстрее он что-нибудь выберет, тем быстрее они отсюда уйдут и все на этом, должно быть, закончится: Рейнхарт прекратит так на него напирать на свежем озимом воздухе, оборвет — наверное-наверное-наверное — это сумасшедшее игрище в непонятные лабиринтные догонялки, и тогда, возможно, все станет чуточку привычнее…
